Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

память Рылеева вызывала боль. В третьей главе, когда Германн ожидает отъезда графини с воспитанницей на бал, содержится место с зашифрованной анаграммой имени Рылеева. Для того чтобы прочесть ее, фразу: «…ветер выл, мокрый снег валил хлопьями; фонари…» — разбивают на слоги и соединяют последние вместе. Получается: ве-тер-выл-мо-крый-фо-на. Слово «снег» опущено по непонятной причине. Зато путем перестановок достигается анаграмма: кон ра тий ф ры ле ев — Конратий Ф. Рылеев. Исчезновение буквы «д» также не объяснено.

Другое место в повести, когда мимо героя проносят «старуху, укутанную в соболью шубу», образуют из двух первых слов последовательность: «ста-руху-уку-танную…» — которая превращается в звуковую и буквенную анаграмму розенкрейцерского призыва: «Ставь руку к уху». Остальная часть слова — «танную» — звучит, как «тайную». Мастер ложи ритуально прикладывал руку к уху, задавая новому адепту вопрос: «Кто просит впустить его?»[499]

Кто просит впустить его в Россию? На этот вопрос отвечает вся повесть.

Следует признать, что желание увековечить в стихах память повешенного собрата действительно прослеживалось у оставшихся в живых друзей Рылеева, например, у Жуковского, переведшего в 1827 году стихотворение немецкого поэта Людвига Уланда «Был у меня товарищ»: «В той жизни, друг, сочтемся; / И там, когда сойдемся, / Ты будь мне верный брат». Многозначность последнего слова с учетом масонского контекста очевидна, а кроме того, она становилась рифмой к анаграмме уменьшительного имени Рылеева — Кондрат[500].

Рылеев с самого начала расследования не скрывал, что намеревался уничтожить царскую фамилию[501]. Именно он подсылал Каховского к императору, понимая, что жертвами в конце концов станут и супруга, и мать, и сын царя.

Имея в виду возможность зашифровки имени Рылеева на страницах «Пиковой дамы», следует додумать мысль до конца. Пушкин поместил собрата по перу в сумасшедший дом. Что уже о многом говорит. И «мирская власть», и политические заговорщики названы умалишенными, поскольку таят «замыслы более или менее кровавые и безумные».

За два года до восстания Кондратий Федорович, уже давно став заговорщиком, написал «Видение» — оду на тезоименитство маленького цесаревича Александра, которого назвал «отроком златокудрым». И за нее был облагодетельствован великим князем Николаем Павловичем. Оказывается, этого мальчика предстояло убить, как и его отца. А с ним и царицу, у которой «с уст улыбка сорвалась» при виде новорожденного сына. Это ли не лицемерие? Впрочем, возможно, это выбор жертвы.

Противочувствие, двуязычие, по Пушкину, лишало разума. В истории с его собственной высылкой из Петербурга Рылеев сыграл неблаговидную роль. Называл себя другом, а за спиной рассказывал порочащие сплетни о порке в Петропавловской крепости: «Уж эти мне друзья, друзья…»

Взбешенный Пушкин выехал из Петербурга 6 мая 1820 года. Его, судя по собственноручной записи, провожали «только до первой станции» Антон Дельвиг и Павел Яковлев — предполагаемые секунданты. До села Батово, где жил Рылеев, из Северной столицы рукой подать. Если верна версия о поединке, который состоялся там[502], и о которой сам Пушкин писал в «Воображаемом разговоре с Александром I» — «дрался на дуэли», «жалею, что не застрелил», — дуэль произошла на следующий день, то есть 7 мая 1820 года. Тогда дата в эпиграфе отмечает этот роковой день.

Как видим, в эпиграфе к четвертой главе: «Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого!» — содержится совсем нелестная характеристика и для Рылеева.

Принято задаваться вопросом: каковы три преступления Германна? Нечаянное убийство Старухи («пистолет мой не заряжен»), соблазнение невинной девушки (впрочем, не доведенное до конца), договор с дьяволом (впрочем, не заключенный).

У Пестеля все куда явственнее — предательство Этерии, попытка захватить власть в тайных обществах, покушение на цареубийство.

Рылеев виновен в тяжкой клевете на друга, в покушении на цареубийство и… в подчинении поэзии, которая, по Пушкину, сама святыня, гражданским устремлениям.

За Николаем I — обретение короны вопреки законному праву старшинства, казнь пятерых декабристов, подавление восстания в Польше.

Лизавета Ивановна говорит Германну: «Вы чудовище!» Дело выглядит так, будто эта характеристика получена им за убийство Старухи. Но герой и не думал убивать, смерть произошла случайно. А вот играть сердцем девушки, писать ей любовные письма, думая только о богатстве, о тайне графини, — настоящее лицемерие. Ведь, по Пушкину, лицемерие — говорить одно, а чувствовать другое. Рассуждая о «живых» личностях у Шекспира, он писал: «Анджело лицемер — потому что его гласные действия противоречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере!»[503]

В «Анджело» лицемером назван император. Речь о той же «милости к падшим». Если трон занял истинный государь, он должен миловать, прощать. Открытого помилования не было. «Друзьям» сказано:

О нет, хоть юность в нем кипит,

Но не жесток в нем дух державный:

Тому, кого карает явно,

Он втайне милости творит.

Юзефович вспомнил, как в 1826 году встретил в Харькове генерала Станислава Романовича Лепарского, которого назвал «почтенным старцем», и очень сожалел о его отправке комендантом в Нерчинск. Тот рассказал: «Сам суди, мог ли я отказаться. Государь вызвал меня в Петербург и говорит мне: „Станислав Романович, я знаю, что ты меня любишь, и потому хочу потребовать от тебя большой жертвы. У меня нет никого другого, кем бы я мог в этом случае заменить тебя. Мне нужен человек, к которому я бы имел такое полное доверие, как к тебе; и у которого было бы такое, как у тебя, сердце. Поезжай комендантом в Нерчинск и облегчи там участь несчастных. Я тебя уполномочиваю к этому. Я знаю, что ты сумеешь согласить долг службы с христианским состраданием“. — У старика во время рассказа потекли слезы. Спросите же у тех из порученных ему несчастных, которые теперь уж между нами, чем был для них Лепарский?»[504]

Это и есть пояснение к строке Пушкина. Но поэт ждал большего. Было ли ему дано обещание во время первой встречи? Едва ли. Император не позволял себе, подобно «Ангелу», брать обязательства, которых не мог исполнить. Это показывает его отказ гарантировать полякам потерянные по разделам провинции, о чем его усиленно просил Константин. «Я их, по крайней мере, не обманываю», — заявил Николай.

«Был некто Анджело…»

Но, возможно, Пушкин возлагал на императора надежды, которые не оправдались. А это бывает тяжелее любого обмана. «Анджело» написан одновременно с «Медным всадником» и окончанием работы над «Пиковой дамой» — осенью 1833 года. Это произведение стоит немного особняком в творчестве поэта, критика с самого начала его недооценивала. А вот сам Пушкин считал лучшим из написанного. То есть для него открывались невнятные для нас пласты текста. Рассматривать это поэтическое переложение шекспировской пьесы «Мера за меру» в отрыве от петербургских повестей