Последний соблазн - Вэл Макдермид

— Так не скоро? — спросила Кэрол. — Я думала, у вас все отлажено.

— После смерти Осборна стало немного труднее, — ответил Кразич.

— А как насчет тех, которые в Роттердаме? — вмешался Тадеуш. — Мы не можем часть из них отправить в Англию прямо теперь?

Кразич нахмурился:

— Надо подумать. У вас спешка?

— Я приму груз, как только вы скажете. Но если у вас залежалый товар, я должна сама убедиться, что он не испортился. Не хочу, чтобы у меня на руках оказался контейнер с трупами.

Кразич метнул взгляд в сторону босса. Тот развел руками:

— Ну конечно, Кэролин. Дарко, почему бы тебе не подготовить все к началу следующей недели? А мы с Кэролин встретим тебя в Роттердаме до погрузки, и она собственными глазами поглядит на будущих рабочих.

Не веря своим ушам, Кразич во все глаза смотрел на Тадеуша, потом заговорил по-немецки. Кэрол пожалела, что плохо знает этот язык. Ее память была настроена на английскую речь, и у нее не было ни малейшей надежды воспроизвести диалог двух мужчин, так как прежде чем перейти на английский, Тадеуш что-то выговорил своей «правой руке».

— Прошу прощения, что мы перешли на немецкий, но Дарко не очень силен в английском. На нем лежит ответственность за безопасность нашего бизнеса, и он считает, что не бывает лишних мер предосторожности. К тому же ему не нравится, когда я не ограничиваюсь ролью администратора и сам принимаю участие в операции. Так ты можешь приехать в Роттердам в конце недели, чтобы проверить товар?

Кэрол кивнула:

— Да, приеду с удовольствием. И мне хватит времени, чтобы подготовиться. Я должна убедиться, что мои люди обеспечат прием.

— Сколько тебе нужно? — спросил Тадеуш.

— Начнем с тридцати, — сказала Кэрол. Эту цифру она обговорила с Морганом. Не слишком много, чтобы люди умерли от духоты в контейнере, и не слишком мало, чтобы Тадеуш счел сделку невыгодной. — А потом по двадцати в месяц.

— Немного, — произнес Кразич. — Мы можем поставить намного больше.

— Наверно, можете, но мне больше не нужно. Если все будет складываться удачно, не исключено, что я расширю бизнес. Все зависит от источника, от которого я получаю паспорта. У меня документы высочайшего класса, и я не хочу рисковать. Итак, пока двадцать в месяц. Соглашайтесь или отказывайтесь, мистер Кразич.

Кэрол не составило труда выглядеть «крутой». Недаром она несчитаное количество часов провела в комнатах для допросов с весьма упертыми преступниками.

Свои слова она сопровождала взглядом в упор и серьезным выражением лица.

— Нормальные цифры, — вмешался Тадеуш. — На первый раз тридцать, потом по двадцати в месяц. Да, мы можем поставить больше, но, по мне, лучше двадцать с гарантией, чем шестьдесят без гарантий. Теперь утрясем финансы.

Кэрол улыбнулась. Она победила. В рекордное время. Хотелось бы ей видеть лицо Моргана, когда он получит следующий рапорт. Все в порядке. В конце недели в Роттердаме они возьмут Тадеуша Радецкого, и вся его империя рассыплется в пух и прах.

— Правильно, — весело проговорила она. — Посчитаем деньги.

* * *

Тони встречал довольно много психиатров — и полицейских тоже, — выстраивавших стену между собой и шокирующими впечатлениями своей работы. В душе он не мог винить их за желание установить дистанцию. Никакой нормальный человек не выдержит того, что им приходится слышать и видеть. Однако еще в самом начале своей клинической карьеры Тони обещал себе, что никогда, чего бы это ни стоило, не откажется от сочувствия к несчастным. Если ему придется слишком туго, он найдет другой способ заработать себе на жизнь. Однако, утратив способность понимать боль других, будь то преступник или жертва, он поступит нечестно и с ними, и с самим собой, по крайней мере так он считал.

Однако пачка документов, увезенных им из замка Хохенштейн, наводила Тони на мысль, что он близок к пределу своих возможностей. Бесстрастные списки с именами, диагнозами и так называемым лечением вызывали в воображении картины ада, так что ему отчаянно захотелось вмиг очерстветь душой. Но не тут-то было. Душа его истекала кровью. Он отлично понимал, что простого владения такой информацией достаточно, чтобы надолго обрести бессонницу.

Доктор Верхеймер была права, говоря, что нацистские медики были одержимы стремлением все задокументировать. Сотни имен, сотни людей со всей страны. У каждого ребенка был набор статистических данных — имя, возраст, адрес, имена и занятия родителей. Потом причина, по которой их госпитализировали. Наиболее часто встречающаяся — «отставание в развитии», и сразу за ней — «физический недостаток». Но иногда объяснения, из-за чего детей отрывали от родителей, внушали откровенный ужас.

«Врожденная лень».

«Антисоциальное поведение».

«Расовая неполноценность».

Каково было родителям этих детей, когда они стояли и молча смотрели, как увозят их отпрысков, понимая, что любой протест обернется против них самих и не спасет ребенка? Тони подумал, что, наверное, они отрекались от своих детей, и потом это разрушало их эмоционально и психически. Неудивительно, что после войны немцы не желали знать, какая участь была уготована их детям, причем с их собственного согласия.

Умственно отсталые дети, по крайней мере, не понимали ужаса происходившего, а для остальных, ежедневно видевших смерть, жизнь свелась к одному-единственному: наступило утро, и они видят его.

О судьбе многих детей говорили всего две фразы: «Пролечен инъекциями экспериментальных лекарств. Положительной реакции нет». За этим следовали дата и час смерти. Таким образом, вне всяких сомнений, зашифровывали эвтаназию. Это был редкий случай, когда самонадеянность режима дала сбой. Хотя «врачи» не сомневались в том, что никто и никогда не привлечет их к ответственности за детей, умерщвленных во имя чистоты арийской нации, все же им показалось необходимым использовать эвфемизм.

Однако это вовсе не значило, что у них оставалась хоть капля уважения к невинным жертвам. Участь других детей, которая читалась в сухих терминах, заставила Тони устыдиться своей принадлежности к сообществу медиков. Некоторые дети умерли мучительной смертью в результате серии экспериментов с цветом радужки, подразумевавшей инъекции в глаза. Другие сошли с ума, став жертвами опытов по изучению необходимой продолжительности сна. Таких списков было много. Иногда в них имелись ссылки на научные труды, где подводились итоги экспериментов.

И никто не понес за это наказания. Хуже того, были случаи молчаливого согласия между союзниками и нацистами. Результаты исследований становились собственностью победителей в обмен на молчание преступников.

Если Иеронимо сам заплатил большую цену за то, что делалось во имя науки шестьдесят лет назад, его ярость и горечь неудивительны, думал Тони. Все тогдашние жертвы, не он один, взывали к возмездию. Даже Тони, разумного человека, это выводило из себя. Что же говорить о жертвах тогдашней «науки» во втором и третьем поколениях?