Сломанная роза - Джо Беверли

Он молча смотрел на рубцы — намного дольше, чем требовалось, дабы убедиться в их подлинности, а потом сказал:

— Думаю, вам следует отправиться со мною в Вестминстер.

— Вопреки приказу короля? — Этого Джеанна и добивась, но теперь, как на беду, оказалась слишком слаба и измучена, чтобы отстаивать свою правоту в суде.

— Моей власти достаточно, чтобы перевести вас в другое место заключения, поближе к королю. Быть может, он сам пожелает взглянуть.

— Я буду, верно, чувствовать себя чудовищем, выставленным напоказ на ярмарке. — Но она сразу поняла, что сказала глупость, и потупилась.

Фицроджер меж тем уже говорил с монашками.

— Вы можете ехать верхом? У них тут есть повозка, но, возможно, верхом на лошади — точнее, на муле, — вам будет легче?

— Я верю, господь даст мне силы.

— Вы исповедуете мою философию, госпожа моя. — И он жестом пригласил ее следовать за ним.

Как сладко, удивительно сладко было ступать по освещенной и прогретой солнцем земле, обонять аромат цветов! У Джеанны из глаз едва не полились слезы, но она быстро овладела собою и обратилась к Фицроджеру:

— Мы должны взять с собою мое дитя, няню и мою кузину.

Видимо, и на это его власти хватило с лихвой, ибо вскоре все были в сборе. Мать Эгберта запротестовала, услышав что хотят забрать и ее мула. Фицроджер отвел ее в сторону что-то тихо сказал, и она быстро удалилась.

— Она не желала мне зла, — промолвила Джеанна, когда он воротился. — Мать Эгберта и в самом деле полагает, что я заслужила наказание. И потом, она только выполняла приказ архиепископа.

— Сомнительное оправдание, — покачал головою Фицроджер. — Как видно, вы склонны так же легко прощать, как и ваш супруг.

— О, вовсе нет.

Джеанну посадили на мула, а все остальные пошли пешком: в уличной толчее все равно не удалось бы ехать быстро. Любое движение причиняло боль, хотелось лечь на живот и не шевелиться. Хотя, пожалуй, и это было бы не очень удобно, ибо полные молока груди тоже болели.

Она достаточно пострадала, и, пока они пробирались сквозь густую толпу к королевскому дворцу, удушающее бремя вины, более года не дававшее ей покоя, мало-помалу оставляло ее.

Джеанна истово молилась, находя в молитве тот отзвук божественного откровения, который был уже знаком Галерану. Христа тоже избивали, но если, зная свою судьбу, он все же не ропща принимал ее, значит, и он терпел муки во имя грядущего блага.

Она поморщилась. Что сказал бы Галеран, узнай он об этих мыслях? Придумала — сравнить себя с Сыном божиим!

И тогда она смиренно и благоговейно вознесла молитву Марии, Матери божией, но, даже молясь, не переставала спрашивать себя: хотела ли Мария вступиться за возлюбленного Сына и увести Его со стези страданий?

Нет, плохо ей давалось смирение.

И все же молитвы и размышления помогли Джеанне выдержать дорогу до Вестминстера. Правда, у самого дворца она едва не лишилась чувств от слабости. Ей помогли спешиться и повели во дворец. Там Фицроджер поместил ее в маленькую уютную комнатку, где стояла лишь кровать под балдахином. Джеанна легла, испытывая огромное облегчение. Она немного всплакнула, но боль вскоре отступила. Она не увидела, а скорее почувствовала, что Фицроджер вышел. Пойдет ли он прямо к королю? Сообщит ли Галерану, что она здесь? Тоска по Галерану мучила ее все сильней, но вместе с тоскою появился страх перед его гневом.

Можно настаивать, что другого выхода не было, но, посылая Алину за помощью, можно было попросить Галерана остановить истязания.

Она не сделала этого.

И он поймет, почему.

Разлука с Галераном, скорее духовная, чем физическая, изводила больше, чем иссеченная спина.

Посылая мужа в далекий поход, Джеанна не понимала, не могла еще понимать, как сильно будет тосковать по нему. С беспечностью молодости она не задумывалась, насколько он стал ей необходим, стал частью ее мыслей и поступков; как много значило для нее его постоянное присутствие. В любой момент он готов был обсуждать, спорить, советовать, возражать, утешать.

В его отсутствие она чувствовала себя живою лишь на-половину, несмотря на радость материнства и дружеское участие Алины. Быть может — эта мысль впервые посетила ее — и Раймонда она соблазнила, влекомая не только горем и гневом, но мучаясь страшным одиночеством после смерти Галлота.

При воспоминании об этой потере глаза Джеанны наполнились слезами. Или, быть может, то были слезы одиночества, которое все не отступало, ибо ее грех стеною стоял, между нею и Галераном.

Пресвятая Мария, пусть он гневается сколько угодно только не покидает…

Послышались шаги.

Джеанна повернула голову, и боль опять пронзила тело. Перед нею стоял незнакомый монах.

Он поклонился.

— Я брат Кристофер, госпожа моя. Принес бальзам для ваших ран. Позвольте…

Джеанна кивнула, и Алина кинулась к сестре, разорвала тунику от ворота до подола.

Услышав, как ахнула Алина, она захотела узнать, насколько плохи дела.

— Кожа рассечена?

— Нет, госпожа, — ответствовал монах, обнажая спину. — Одежда защитила вас. Многочисленные синяки и отеки. Разумеется, и они очень болезненны, но шрамов не останется, и риск заражения невелик.

И он стал мазать ей спину чем-то прохладным. От первого прикосновения Джеанна вздрогнула, но затем боль утихла. Она вздохнула и доверилась врачующим рукам. Смутно помнилось, что Алина всю ночь провела неизвестно где, быть может — с Раулем. И еще — что где-то рядом уже слушалось их дело и надобно было наконец подумать, как попасть на суд…

Но измученный разум отказывался блуждать в этих хитросплетениях.

Джеанна спала.

Галеран отправился в Вестминстер рано, так и не дождавшись Рауля с новостями об Алине. Возвращения гонца, посланного в Уолтхэм к отцу, он тоже дожидаться не стал.

Он не мог усидеть дома. Тревога за Джеанну и Донату, мучительное желание быстрее оказаться в Хейвуде, покончив с нелепой тяжбой, гнали его во дворец.

Галеран вышел из дома Хьюго загодя, будто это могло ускорить суд.

Но нет, не совсем понапрасну он вышел в такую рань. Галеран надеялся перемолвиться с телохранителем короля, Фицроджером. Странствия научили Галерана, что великие люди более подвластны страстям, нежели простые смертные, и потому чаще отдают предпочтение своим слабостям, чем букве закона. У Генриха было много тайных возлюбленных; он прижил нескольких детей вне брака и не скрывал этого. Не отразится ли это обстоятельство на его мнении по делу Галерана? Разговор с Фицроджером помог бы кое-что прояснить.

Но Фицроджера в Вестминстере не оказалось, и Галерану нечем было занять себя. Он мерил шагами маленькую комнату в ожидании назначенного часа суда. Безусловно, для Генриха с его личными пристрастиями прелюбодеяние вряд ли было тяжким грехом, что уменьшало опасность наказания для Джеанны. Галеран имел основания надеяться, что никакого наказания ей вообще присуждено не будет.