Оборотень - Аксель Сандемусе

Говорят, будто есть мировоззрения, которые подходят для всех народов, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не так. Нацизм склонялся перед доктриной, называемой подчинением фюреру, но в остальном нацисты могли думать и верить, как им хочется, и поступать так же. При нацизме царила абсолютная свобода религий с одной оговоркой, встречавшейся еще в Древнем Риме, — все должны признавать авторитет государства. В Германии никогда не витало в воздухе столько мировоззрений, как при Гитлере.

Эрлинг с удивлением обнаружил перед собой бокал с красным вином, осушил его и продолжал:

— Мое отношение к жизни и особенно к человеческому существованию определяется тем, что мы живем и должны извлечь из этого максимум возможного. Самый верный способ жить так, как тебе хочется, — это признать такое же право за другим и помнить об этом всякий раз, когда ты этим правом пользуешься.

Это требует постоянного внутреннего напряжения, ибо нам трудно позволить другим жить так, как им хочется. В нас есть темные силы, заставляющие нас навязывать другим свое мнение, свои желания, свой опыт, как уже говорилось, только потому (и это понятно), что мы не слишком уверены в самих себе. Приходится постоянно быть начеку: почему я против того, чтобы тот или другой поступал так-то или так-то? Разве меня это касается? Разве это вредит мне? Нужно внушить себе: разрешено все, что не задевает интересов других людей. Я безуспешно пытался жить в соответствии с этим идеалом, но идеалы порой находятся на такой высоте, что никто не может с уверенностью сказать, что выполнил все их требования. Некие благодетели человечества пытались создать новые моральные кодексы, которые должны были сменить кодексы религиозные лишь потому, что не все требования христианства можно было выполнить. Мысль находится на низком уровне. Я пытаюсь оставить людей в покое и предоставить им жить так, как им хочется, лишь бы они помнили, что это требует постоянного внимания и напряжения в течение всей жизни. Можете считать это моим мировоззрением, если уж нам не разрешается появляться в обществе без галстука.

Однако свое представление о мире у меня все-таки есть. Это тоже можно назвать мировоззрением, серьезные мужчины почти всегда так и делают. Женщины менее склонны навешивать торжественные ярлыки на что бы то ни было. Мое представление о мире можно сравнить с небольшой звездной туманностью, причем мы ничего не знаем достоверно о той ее части, которую видим. Поэтому должен предупредить, что абсолютными понятиями «знаю» и «думаю» я буду пользоваться только для краткости, и мне неважно, поверят мне или нет. Если у меня когднибудь появятся ученики, им это даром не пройдет.

Я знаю, что когда-то на заре времен случилось что-то, что невозможно себе представить. Однако не исключено, что в будущем время этого все-таки удастся определить. Не в том смысле, что нам станет известна точная дата, как дата битвы при Полтаве или дата открытия Америки; мы не сможем сказать, что это случилось, к примеру, 23 января 2400390 года до Рождества Христова или что-нибудь в этом роде. Вы не задумывались, как условно наше летосчисление и как трудно добиться мирового признания для него или для любого другого летосчисления из тех, какими пользуются люди? Вот достойная задача для того института, который мы мечтательно назвали Организацией Объединенных Наций. У нас никогда не будет летосчисления, которое учло бы седую древность, нам бы найти такое, которое удовлетворило бы всех, не было бы привязано к каким-то конкретным историческим или религиозным событиям, но выражало бы нашу память о том, что были времена и до нашего времени. Можно, к примеру, отсчитать назад десять тысяч лет и назвать ту временную точку Зеро.

Где-то на заре времен, находящейся за пределами нашего понимания, случилось что-то, что, к сожалению, не может служить основой для летосчисления. Что это было? Возможно, именно тогда люди стали людьми и разбрелись по всему свету из своего прадома. Возможно, они прибыли из другого мира, связь с которым оборвалась. Я знаю одно: что-то тогда случилось, причем случилось это в относительно короткий отрезок времени. Не исключено, что можно установить время и этого события, хотя в таком случае пришлось бы прибегнуть к представлениям, какими мы не привыкли пользоваться, вроде тех, к каким прибегали древние, говоря о сотворении Господом небес и земли, и которые, по их определению, были созданы вначале, то есть в тот раз, о котором заранее не мог знать никто. Я много размышлял над тем, что же случилось с людьми на заре времен. Что-то, безусловно, дало им импульс к новому развитию, импульс, направивший их с нарастающей скоростью к конечной и сравнительно недалекой цели — Рагнарёку, или Концу Света. Когда-нибудь после такого Рагнарёка все начнется сначала.

Трудно представить себе то немыслимое, что случилось тогда, но с тех пор только один раз что-то похожее, немыслимое поразило одновременно все человечество: это всеобщий, цепенящий душу страх перед гибелью мира, растущая вера в то, что Рагнарёк близок. Человечество разом оказалось недееспособным. Постепенно, этапами и в самой разнообразной форме люди отказались от своей воли и права единогласно заявить «нет». Вместо этого они, трусливые, но по-прежнему агрессивные, либо говорят, что во всем виноваты другие, по ту сторону океана, и пусть небеса поразят их небесным огнем, либо заявляют, что они ничего сделать не могут, что им нечего сказать.

Мы продали и посвятили себя гибели, ибо в то короткое время, которое нам еще осталось, мы сидим, сунув в рот кусок хле-ба, и отупляєм свой мозг гипнозом телевизора. Никто ни разу не сказал правду о том, что случится, если начнется война, и меньше всего — военные эксперты. Сегодня лишь одно имеет значение: великие державы не хотят, чтобы война разразилась на их территории. Если у меня спросят, есть ли у Европы надежда, я все-таки отвечу, что есть. Соревнование между великими державами может иметь другую цель, о которой нам неизвестно. И возможно, цель эта очень проста — каждая держава хочет оказаться сильнее другой в тот день, когда им придется встретиться, чтобы разделить земной шар на две части.

Однако я боюсь другого, я боюсь, как бы Европа не оказалась чем-то вроде противопожарной просеки в лесу, боюсь, что и в тех странах, где не упадет ни одной бомбы, мы увидим, как с неба валятся мертвые птицы и точно дети падают прямо на дороге, а потом на все опустится великая тишина, потому что наши солдаты будут лежать бездыханными возле своих нетронутых атомных пушек; и люди уже не увидят, как некоторое время наш мир еще сохранится, словно в прежнем виде, но весной больше не будут петь птицы и зеленеть пашни, и никто не будет мучить ближних своих, потому что и их тоже не будет. Не будет и запахов, ибо не спасутся даже бактерии. Есть миф, что Вавилонская башня снова восстанет. Мы же умрем как раз тогда, когда, почувствовав себя равными Богу, ринемся в мировое пространство. Вот мы и подошли к тому, что можно назвать моим третьим или четвертым мировоззрением: многое свидетельствует о том, что все это уже случалось прежде, и я представляю себе, как люди когда-нибудь, может быть через сотни тысячелетий, снова покинут то, что они позже назовут своим прадомом и снова разбредутся по всей земле из той точки, где жизни удастся перезимовать, и только Богу известно, какие мифы они понесут с собой. Будут ли это новые мифы или старые, о Каине и Авеле, Содоме и Гоморре, огне, падающем с небес, аде с горящей серой и Сатаной, мечты о мире в лоне Авраамовом, нирване, кровожадных военных богах, знаках луны и солнца, войнах и слухах о них, кастрации, священной охоте за половыми органами и поедании козлов отпущения, о кровавых приношениях в жертву Создателю его же творений и собственности, гибели мира, Судном дне, сыноубийстве, страхе и спасении… Откуда появилась бы у нас память и мифы обо всех этих безумствах, если бы их уже не было раньше? То, что мы называем предсказаниями и пророчествами, разве все это не память?