Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

стоило больших хлопот ее приготовить. Готовка. Я старалась не слишком шуметь, приглушая рукой звон задетой кастрюли. Что касается необъяснимо жизнерадостного поведения Селии в больнице, я много раз проглатывала восхищенные реплики, потому что они казались мне неприличными – словно ее невероятное добродушие было оскорблением для простых смертных, которые совершенно обоснованно воют от боли и становятся раздражительными во время выздоровления. Казалось, в нашем доме похвалы, которые я произносила в адрес дочери, всегда путали с хвастовством от моего имени. На протяжении всего этого периода я прилагала согласованные усилия, чтобы вести себя нормально, и эти усилия вместе с попытками весело проводить время и попытками быть хорошей матерью теперь можно добавить к списку проектов, которые по сути своей обречены.

Оказалось, что твоя реплика по поводу того, что мне «нужна помощь», сильно меня тревожит. Я столько раз прокручивала в голове воспоминание о том, как убираю средство от засоров на место, что оно, как магнитофонная пленка, истерлось, и я не могла до конца ему доверять. Я пересматривала свои подозрения, и порой они не… словом, ничто не казалось мне отчетливым. Я действительно убрала эту бутылку на место? Рана действительно была слишком серьезной для той истории, которую рассказал Кевин? Могу я указать хоть на какую-то надежную улику, которая была бы принята в суде? Я не хотела «поговорить с кем-то», но я бы все отдала за возможность поговорить с тобой.

Прошла всего пара дней после несчастного случая, когда ты созвал «круглый стол» из нас троих. Мы только что поужинали, если это можно так назвать: Кевин загребал еду, стоя прямо у плиты. Сделав тебе одолжение, он боком сел за обеденный стол и уныло ссутулился. Я тоже была призвана на этот разговор, хоть и помимо своей воли, и сама чувствовала себя ребенком, которого снова, как в десятилетнем возрасте, заставляют принести официальные извинения мистеру Уинтергрину за то, что я воровала в его саду упавшие на землю грецкие орехи. Украдкой взглянув на Кевина, я хотела сказать: сотри эту ухмылку с лица, это не шутка: твоя сестра в больнице. Я хотела сказать: иди надень футболку, которая не будет тебе мала на пять размеров; само пребывание в одной комнате с этим прикидом вызывает у меня зуд. Но я не могла этого сделать. В культуре нашей семьи такие банальные родительские замечания были непозволительны – по крайней мере, из моих уст.

– Если ты вдруг нервничаешь, Кев, – начал ты, хотя, на мой взгляд, он совершенно не выглядел нервничающим, – это не следствие. Мы главным образом хотели сказать тебе, как ты нас впечатлил тем, что так быстро все сообразил. Кто знает, если бы ты сразу не вызвал медиков, все могло бы быть гораздо хуже. – (Как? – думала я. Не купалась ведь она в этом средстве.) – И твоя мама хочет тебе кое-что сказать.

– Я хотела тебя поблагодарить, – начала я, не глядя Кевину в глаза, – за то, что ты отвез сестру в больницу.

– Скажи ему то, что говорила мне, – подсказал ты. – Помнишь, ты сказала, что беспокоишься, что он может чувствовать… ну ты знаешь…

Это была легкая часть. Я посмотрела прямо на него.

– Я подумала, что ты, возможно, чувствуешь себя ответственным.

Он без всякого страха бросил на меня беглый взгляд, и я оказалась лицом к лицу со своим собственным носом с широкой переносицей, своей узкой челюстью, своим выпуклым лбом и смуглой кожей. Я смотрела в зеркало, но понятия не имела, о чем думает мое отражение.

– Это еще почему?

– Потому что ты должен был за ней присматривать!

– Но ты хотела напомнить ему, – сказал ты, – что мы никогда не ждали, что он будет смотреть за ней каждую минуту и что всякое случается, и поэтому он не виноват. То, что ты говорила мне. Ты же знаешь. В машине.

Это было в точности как приносить извинения мистеру Уинтергрину. Когда мне было девять, мне хотелось выпалить: почти все эти дурацкие орехи были червивые или гнилые, ты, старый дурак, но вместо этого я пообещала собрать целую кучу его захудалых орехов и вернуть их очищенными от скорлупы.

– Мы не хотим, чтобы ты винил себя. – Мой тон полностью дублировал тон Кевина, когда он разговаривал с полицией: сэр то, сэр это. – Виновата я. Мне не следовало оставлять это средство незапертым в шкафчике.

Кевин пожал плечами.

– Я и не говорил, что виню себя. – Он встал. – Могу идти?

– Еще кое-что, – сказала я. – Твоей сестре понадобится твоя помощь.

– Зачем? – спросил он, направляясь в кухню. – Это же был всего один глаз. Ей вроде не нужна собака-поводырь или белая трость.

– Да, – сказала я. – Повезло ей.

– Ей нужна будет твоя поддержка, – сказал ты. – Ей придется носить повязку…

– Круто, – сказал он. Кевин вернулся, достав из холодильника пакет личи. Стоял февраль – самый сезон для них.

– В будущем ей поставят стеклянный глаз, – сказал ты, – но мы были бы благодарны за твою поддержку, если соседские дети станут ее дразнить…

– Типа чего? – спросил он, аккуратно сдирая с плода шершавую ярко-розовую кожуру и обнажая розовато-белую мякоть. – «Селия не похожа на чокнутую»?

Очистив круглый, бледный, полупрозрачный плод, он закинул его в рот, пососал и снова вытащил.

– Ну, как ни назови…

– Ну, пап. – Он методично ковырял плод личи, отделяя скользкую мякоть от гладкой коричневой косточки. – Не уверен, что ты хорошо помнишь, как был ребенком. – Он отправил изуродованный плод себе в рот. – Сели просто придется смириться с этим.

Я чувствовала, что ты внутренне просиял. Вот он, твой подросток, выдает свою подростковую крутость, за которой он прячет свои смешанные и противоречивые чувства по поводу произошедшего с сестрой трагического случая. Это была постановка, Франклин, – покрытая карамелью жестокость, которую ты проглотил. Он был сильно смущен и испытывал внутренний конфликт, но если посмотреть в его зрачки, они были непроницаемыми и липкими, словно битумная яма. Эта его подростковая тревога совершенно не вызывала умиления.

– Эй, мистер Пластик, хочешь? – предложил Кевин. Ты отказался.

– Я не знала, что ты любишь личи, – сказала я с нажимом, когда он принялся за второй.

– Угу, – сказал он, очистив мясистый круглый плод и катая его по столу указательным пальцем. Цвет у плода был призрачный, молочный, словно цвет катаракты.

– Просто… они такие нежные, – сказала я раздраженно.

Он вонзил в личи передние зубы.

– Ага, как там это называется, – он причмокнул. – Дело привычки.

Он явно собирался прикончить весь пакет. Я бросилась вон из комнаты, и он засмеялся.

В те дни, когда я ездила в больницу около полудня, я работала дома. Кевин часто выходил из школьного автобуса в то же время, что я возвращалась домой. В первый раз, проезжая мимо него, когда он медленно и лениво пересекал променад Палисейд, я подъехала к тротуару на своей «Луне» и предложила подвезти его до дома по нашей довольно крутой аллее. Можно бы подумать, что находиться в одной машине с собственным сыном – вполне обычное дело, особенно если это длится две минуты. Но Кевин и я редко оказывались в такой удушающей близости, и я помню, что все эти две минуты что-то болтала. По бокам улицы стояли другие машины, ожидая своей очереди спасти детей от необходимости самостоятельно пройти три метра, и я отметила тот факт, что абсолютно каждая машина была «номером на одного». Это вырвалось у меня прежде, чем я вспомнила, что Кевин ненавидит этот мой малапропизм по отношению к спортивным внедорожникам, как еще одну притворную бестактность в поддержку мифа о том, что на самом деле я здесь не живу.

– Знаешь, эти машины – метафора всей страны, – продолжила я. Я была поставлена в известность, что такого рода разговоры бесят моего сына, но может быть, именно поэтому я его вела – так же, как потом буду упоминать Дилана Клеболда и Эрика Харриса в Клэвераке: просто чтобы его позлить. – Они поднимаются над дорогой выше и объемнее всех остальных и обладают такой мощью, с которой никто не знает, что делать. Даже их очертания… Они напоминают мне толстых людей в торговых центрах, которые ковыляют по ним в своих квадратных шортах-бермудах и гигантских кроссовках на толстой подошве и пихают в рот бесконечные булочки с корицей.

– Угу, ясно; ездила когда-нибудь на таком? – Я признала, что нет. – Так что