Долина совести - Марина и Сергей Дяченко

Его освободили. Перед ним поставили огромный поднос с явно ресторанным ужином, с бутылкой красного вина, с горячим кофе.

Он ел. Анжела улыбалась.

Она мечтает меня приручить, понял Влад с удивлением. Она надеется… да ведь она права! Всякий раз ее появление сопряжено для меня с радостью, с облегчением. У меня должен выработаться примитивный рефлекс… Как у собачки на колокольчик. Она закрепляет его подачками вроде еды и вина…

Синяк вокруг Анжелиного глаза был старательно припудрен.

– Какие новости? – спросил Влад как ни в чем не бывало.

– Тебе большой привет, – весело сообщила Анжела. – Твои читатели надеются, что работа идет успешно… Кстати, ты собираешься браться за работу? Принести тебе компьютер?

Влад подумал минуту. Две.

– Принеси, – сказал он, отводя взгляд. – У меня появились кое-какие мысли.

* * *

У него действительно появились мысли. Неприятные. Трудные для переваривания; Анжела была права. Он никогда не был склонен к самоубийству – на самом деле, он был достаточно близок к нему только в тот день, когда он позволил себе взять за руку Анну. Когда он понял, что готов привязать ее…

Он снова поразился, какая колоссальная пропасть лежит между ним и Анжелой. Откуда, ведь они оба люди, они говорят на одном языке… Только Влад скорее умер бы, чем привязал бы Анну. А с точки зрения Анжелы узы – только орудие.

– Почему? – спросил он шепотом, и сидящий рядом Кисель насторожил уши.

Влада больше не связывали, но рядом постоянно кто-то находился. И по косым взглядам, которые иногда бросали на него Булка, Кисель и Старый, Влад догадывался, что они не на шутку опасаются его. Каждая секунда проходила под напряженным, бдительным контролем.

Мысли о смерти угнетали Влада, но он приучал себя думать о ней, как о победе. Он воображал лицо Анжелы, когда, вернувшись, она застанет троицу тюремщиков в безуспешных попытках вернуть его к жизни; это мало помогало. Влад не находил в себе достаточных резервов злорадства.

Тогда он стал думать о мальчике Артуре и его отце. Он не был с ними дружен, почти не был знаком – однако мысль о том, что оба они постепенно врастают в Анжелины сети, подстегивала, как хлыст.

Но самым обидным было не это. Влад думал об Анне; он не хотел, чтобы она жила в мире, где царствуют узы.

Значит, этот мир следовало сломать прежде, чем он прорастет и окрепнет.

Значит, придется переступить через представления о смерти, как о чем-то гадком и грязном. Убрать Анжелу – единственно возможной ценой.

Он получил обратно свой компьютер. Он не без удовольствия перечитал последние написанные главы; он был спокоен и умиротворен.

К вечеру ему стало холодно. Он мерз; он попросил Булку принести пуховое одеяло, на что тот, растерявшись, ответил, что такового не имеется и, на его взгляд, в помещении достаточно тепло. Влад зацокал зубами и лег, свернувшись калачиком, лицом к стене; Булка обеспокоился. Тогда Влад слабым голосом попросил достать из чемодана его куртку, и, к большой Владовой радости, смущенный Булка исполнил эту просьбу.

Тогда Влад улегся снова и попросил выключить свет. Зал погрузился в полумрак, только на столике возле «дежурного» кресла бдительно горела настольная лампа.

…В куртку был вшит пояс – шелковый шнур. Потея и ворочаясь (а в комнате-зале и в самом деле не было холодно), Влад нащупал шнурок, развязал узлы, снял пластмассовые набалдашники и осторожно вытащил пояс наружу.

В полночь Булка передал пост Киселю. Кисель развернул телевизор экраном к двери, уселся в «дежурное» кресло и погрузился в созерцание какого-то кино – без звука, чтобы не потревожить спящего литератора.

Влад постарался не думать о том, что это вот застывшее, подсвеченное голубоватым светом лицо неудавшегося боксера будет последним человеческим лицом, которое он видит в жизни. Нет; лучше вспомнить Анну. И Богорада. И Димку Шило, навсегда оставшегося семнадцатилетним пацаном…

Влад подтянул колени к подбородку. Скользящую петлю повязал на шее, другой конец шнура накрепко привязал к щиколоткам. Кисель видел, что он ворочается, один раз даже подошел, постоял рядом; Влад дышал ровно. Кисель отошел.

…Лучше вспомнить глаза мальчика Артура, которому плевать на русалок, который среди миллиардной роскоши ходит в потертых джинсах и читает книжки про Гран-Грэма, а ведь они, эти наивные книжки, написаны затем, чтобы человечество стало добрее…

Можно даже вспомнить лицо Анжелы, какой она была на оранжевом портрете Самсона Ведрика. Если бы не узы…

Если бы не узы, из Анжелы вышла, может быть, неплохая девочка… Добрая, любящая…

Если бы не узы…

Влад плотно-плотно зажмурил глаза.

* * *

«Кем я хочу быть? Петухом на большом птичьем дворе. Чтобы вокруг было много белых, пушистых, безответных кур. И чтобы из соседнего двора иногда прилетал соседский петух, мы бы с ним дружили и дрались. Я хотел бы сидеть на заборе – над всеми… всеми любимый и никому ничем не обязанный. Так и прожить всю жизнь – никуда не ездить, ничему не учиться, топтать кур и не бояться кухаркиного ножа. Вот кем я хочу быть… а каким быть – свободным. Я хочу быть свободным, и чтобы те, кого я люблю, были свободны от меня…

Но вообще-то я пошутил.»

* * *

– …Здесь вам будет удобно, – сказал толстый человек.

В сравнении с полуподвальным залом маленькая комната казалась еще меньше. Окна не было – его заложили кирпичом. Ни одной острой детали. Ни одной розетки. Стены – до самого потолка – были обшиты толстым слоем поролона.

– Не волнуйтесь, – сказал толстый человек. – Вам просто надо отдохнуть. И моя жена, и обе дочки так любят книги про Гран-Грэма… вам надо отдохнуть.

– Вы не могли бы передать сообщение для моего друга? – спросил Влад. – Я дам вам его телефон. Вы просто позвоните и расскажите ему, что считаете нужным. Что я болен, например. Что я совершил попытку самоубийства. Что моя жена трогательно обо мне заботится.

Лицо толстого человека сделалось преувеличенно внимательным:

– Конечно же. Конечно же, я ему позвоню… Какой, вы говорите, телефон?

Влад посмотрел ему в глаза:

– Нехорошо обманывать. Если вы по каким-то причинам считаете, что звонить не надо – так бы и сказали.

– Мне не хотелось бы вас огорчать, – виновато сказал толстый человек.

Влад сел на кушетку посреди обшитой поролоном комнатушки. Потрогал длинный синяк на горле; что ж. Самоубийство – непростая наука, если нет в распоряжении высоких крыш, гор снотворного и надежных петель на крючках от люстр…

– Ненавижу самоубийц, – пробормотал Влад с отвращением.

Толстый человек насторожился: