Скверный глобус - Леонид Зорин

— Креплюсь, но скорблю, — признался Пал Палыч. — Хотя мы здесь все — разумные люди, понаторевшие в своем деле, все мы соборно виноваты. За исключением терапевта. Асклепия нашего. Нашего Брута. Он помнил, что главное — не навредить. А мы смалодушничали и навредили. Что ж, в мир мы приходим, чтобы уйти. Однако — на новой ступени развития. Но это не каждому по зубам. Итак. Терапевт — за энтелехию. Ты знаешь, сынок, что она означает?

— Откуда мне знать? Я простой путешественник, — мрачно проговорил Сизов.

— Меж тем Аристотель сказал: энтелехия есть шаг от возможного к действительному, — торжественно произнес Пал Палыч. — Наше земное существование — всего только данная нам возможность. И данная — на короткое время. Что ж, Нестор, ждем твоего суждения.

— Ну что же, буду и я последователен, коль скоро это достоинство — высшее, — негромко сказал улыбчивый Нестор. — Мы люди спокойные, что нам дергаться? Итак. Сизов получил урок. Я убежден, что впредь он не станет как посягать на ход событий, так и оспаривать суть вещей.

— Привычные либеральные игры, — вздохнул укоризненно Чугунов. — Непобедимая безответственность.

— Хочу обосновать свое мнение, — продолжил Нестор. — Солдатское дело учит признанию поражения. Мой друг, как известно, солдат бывалый. Он знает, что надо уметь проигрывать. Он проиграл — с него довольно. Я призываю к великодушию.

— Нет, с гуманистами каши не сваришь, — угрюмо пробурчал Чугунов.

Пал Палыч призвал его к спокойствию…

— Отлично, Нестор, мы тебя поняли. Что скажешь, Виталий, на этот раз?

Виталий провел рукой по струнам:

— Нелегкое решенье для поэта. Но я не зря вошел в состав Совета.

— Виталий, переходи-ка на прозу, — невольно поморщился Пал Палыч. — Смири, дружочек, тягу к созвучию, заложенную в твоей натуре. У нас идет разговор серьезный.

Виталий вздохнул, отложил гитару. Всем своим видом он показал, что наступает на горло песне.

— Что ж, я, пожалуй, к Нестору примкну, — сказал он и сразу же спохватился: — Прости, председатель, ритм засасывает. Минутку. Позволь мне сменить регистр. Итак. Признавая вашу бесспорную и несомненную правоту и восхищаясь верностью принципам, а также интересам Итаки, я тем не менее делаю выбор, который для меня органичен. Ибо другой — суровый — выбор не оставляет места мелодии. Такой вот, коллеги мои, парадокс.

— Естественно. Труляляшки важней, — неодобрительно фыркнула Зоя.

— У каждого — свои труляляшки. Что делать, я собеседник муз. — Он виновато развел руками.

— Но ты еще и наш собеседник, — напомнил Пал Палыч. — Зоя, сестренка, однажды я смог тебя избавить от трудной необходимости выбора. Ибо щадил твое нежное сердце. Сегодня помочь тебе не могу. Я уж сказал, что грозная тень античного неумолимого рока нависла сегодня над нашим Советом. Вы видели нынче горе отца, отдавшего голос свой против сына. Теперь мы видим страдание женщины, которая вынуждена судить того, кому она отдала несорванный цветок непорочности. Тяжелое дело, но выхода нет. Брось, Зоя, хрупкую свою гирьку на чашу этих Весов Судьбы.

Зоя с достоинством сжала губы:

— Я и той ночью вас не просила об этом сомнительном снисхождении. Сегодня — тем более не прошу. — И, глядя в упор на Сизова, сказала: — Итак. Значит, все решает мой голос? На мне все сомкнулось и все сошлось? Ну что же, я буду на высоте. Я — дочь Итаки, и этим все сказано. Возможно, весь век я жила среди вас ради вот этого краткого мига. Сизов, ты должен быть успокоен.

— Женщина остается женщиной. — Нестор с досадой махнул рукой. — Всегда и во всем. Никогда и нигде ты ею быть не перестанешь.

— Надеюсь на это, — сказала Зоя. — Я женщина. Напрасно твой друг проигнорировал эту подробность.

Виталий сказал, взмахнув кудрями:

— Ты вовремя об этом напомнила. Членство твое в Совете мудрейших иной раз и впрямь сбивает с толку.

Зоя с достоинством возразила:

— Членство не отменяет женственности.

Пал Палыч обратился к Сизову:

— Ну что же, сынок, ты видел и слышал. Античность, возрожденная нами, сейчас разлита, как поток энергии в слоях итакийской атмосферы. Я должен произнести напутствие. Скажу его по праву отца. Причем — не только отца Сизова. По праву к тому же отца всей нации, которого вы облекли доверием.

Самое стойкое заблуждение, способное овладеть душой, твердит, что там хорошо, где нас нет. Поэтому ветхое и залатанное холщовое рубище морехода таит в себе жгучее искушение. Тем более — для юной души. Дети, сынок мой, на то и дети, чтоб их одолевали соблазны. Особенно — в переходном возрасте. Смотрят себе на Сизова и думают: не зря же он предпочел маету нашему миру и благодати.

Но мы-то помним, как некий прохвост, играя на своей чертовой дудке, увел детей из города Гаммельна. И не желаем, чтоб ты за собой увел неразумных детей Итаки. Мы знаем, каково им придется!

Есть искушение Сизова — на это бы можно закрыть глаза. Это его персональное дело, его персональная неприятность. Но есть искушение Сизовым, а это уже угроза, мой мальчик. Это опасность эпидемии.

…Сизов понимал, что должен найти единственно важные слова, способные переломить ситуацию. Он понимал, что грозит катастрофа, еще никогда, за годы скитаний, не сталкивался он с нею так близко. Прекрасная вожделенная родина, которую так часто он видел в своих сновиденьях, которую звал с такою томительной, сладкой болью, грозит пожрать своего поросенка. Но эти спасительные слова не приходили. Они иссякли. А те слова, что ему подсказывало его горячечное сознание, могли еще туже стянуть петлю. Были ненужными и бесполезными.

— Держись, приятель, — сказал Виталий, привычно перебирая струны, — в воде летейской наш ручеек еще далеко не самый худший.

Сизов поискал глазами Нестора. Нестор сочувственно улыбнулся и рассудительно произнес:

— Что делать, в конце концов, жизнь не бывает ни слишком длинной, ни слишком короткой — тут все зависит лишь от того, кто проживает эту жизнь.

Сизов еще раз взглянул на отца. Вот он каков, геронт-симпатяга, однажды родивший его на свет, который в своей почти жреческой службе этой великолепной Итаке, с ее языческой изоляцией и с вызывающе островной национальной ее идеей, готов отправить родного сына на это загадочное успокоение. Странное тяжкое безразличие внезапно сковало его уста, и неожиданно для себя он вымолвил:

— Делайте что хотите.

— Идем, Сизов, — сказал терапевт, — я провожу тебя в этот Дом, который не так давно мы открыли, — Дом Перехода и Приобщения. Твой уважаемый отец своею рукой разрезал ленточку. Отменный Дом. Никакой кустарщины. Пора тебе отдохнуть от лодки, от белого одинокого паруса, от камня Сизифа, от песни «Дубинушка». Следуй за мной, наш блудный сын.

«Где ж Поликсена? — подумал Сизов. — А впрочем, это уже не важно».