Дон Иван - Алан Черчесов

– Детский сад, – сказал я. – Аферистка. Фигня, а не фокус.

– Фокус в том, что я тебя очень…

Где-то захлопнулось с шумом окно и зазвенели осколки. Что-то насмерть разбилось и укололо нас в сердце стеклянной иглой.

– Сквозняк, – сказал я.

Анна пробормотала:

– Только б не хуже.

А может быть, мне показалось. Может, она ничего не сказала. Может, я сам слишком громко подумал.

Потом мы пошли в ресторан. Сидели за столиком, слушали ветер, смотрели на море и говорили совсем не о том. О том мы умело молчали.

– В Созополе ты не поплавал. Мне жаль.

– Будем считать, ты наплавалась за двоих.

– Не моя вина, что до твоего приезда погода стояла прекрасная.

– Как назло, – сказал я. – Это я не про вашу погоду. Это про новые плавки.

Море бузило. Время от времени нас настигали и брызги. По бокалу ползла угрюмая капля. Поддев ее языком, я испил свое море до дна.

– Ничего особенного. Даже вино тут вкуснее, чем море.

– Не злись.

– А вино тут вкуснее столового уксуса ровно в два раза. – Я лизнул склянку – проверить. – Ну не в два. В полтора.

– Это не уксус, а масло. Уксус рядом. Не злись.

– Эй, братушка! Нам еще графинчик вина.

– Ты пьян. Съешь шашлык.

Я ткнул ногтем в меню:

– Шашлык у болгар называется “шишчета”. Это многое объясняет. Шиш порядком остыл и давно уже лыка не вяжет.

– Ты действительно пьян.

– Я не пьян. Просто топлю в вине трезвость.

– Тебя будет тошнить.

– Поштормит и отпустит.

– Если хочешь, останемся.

– Нет.

– Скажи, что ты хочешь?

– Вина. Обожаю вино вместо моря.

Она поднялась и пошла.

– Эй! – крикнул я. – Ты куда?

Догонять я не стал. А по правде – не смог. На пути в отель меня так шатало, что я едва не свалился на скалы. Качку пережидал, примостившись на ограждении, сторожившем обрыв фонарем. Как только я двинулся дальше, столкнулся нос к носу с лицом. Оно изучало меня с несвежей листовки, приколотой объявлением к дереву. Черно-белый мертвец с фотографии. Из тех, кем болгары обклеивают города. В этой стране на тебя отовсюду глазеют покойники. Привыкаешь к ним быстро – за день.

Судя по надписи на некрологе, мертвецу исполнился год. Судя по самому мертвецу, его об этом не известили: лично я за сегодня встречался с ним дважды. Ушуиста (если на снимке был он, а не тот, кто преставился вместо него год назад) звали волчьим именем Вълко. Вот те на, думал я, смерть – и та бывает подделкой.

Перед входом толпился народ и корпели на корточках два полицейских. Третий стоял в стороне и курил. Потом завел мотоцикл, что-то крикнул, они отошли и подали знак санитарам. Те подняли носилки и потащили в машину. Голову спрятали под полотенцем (я узнал на нем вензель отеля), а вот тело ничем не прикрыли. С безволосой груди ухмылялась русалка. Это был приговор.

– Прибило к сваям, – сказала Анна, когда я выполз из ванной, спустив в унитаз свои потроха. – Я его и нашла. Мне так не хотелось…

Она не договорила. Она укладывала чемодан и почти уже не дрожала. Она почти не дрожала, и было это хуже, чем полчаса назад, когда ее колотило, как в лихорадке.

– Прости, – сказал я.

– Не в том дело, – она закусила губу. Я ждал, что заплачет, но она не заплакала, невзирая на то, что я очень ждал. – Ты мне не веришь. То есть веришь, но так, будто я могу и солгать. Это плохо, Дон. Раньше так не было.

– Извини, – сказал я.

Чтобы ее не ударить, я вывесил руки в окно. Море шумело, колотило о берег вихрастой башкой и разрезалось изнанкой о сваи. Шел дождь. Почти ливень. Было темно. Только стемнело не так, как на суше. Было все темно-серо, как бывает в дневном скороспелом бреду. Я подумал: все же она нас настигла. Не небом, так штормом. Не штормом, так снимком. Не снимком, так пьяным утопленником. И чего она увязалась за нами?

Я посмотрел на жену. Анна сидела, уронив на грудь голову, скрестив ноги и обхватив застывшими пальцами талию. Не поза – замок. В этот миг я почти ее не любил. Она меня, думаю, тоже. Чтобы прогнать этот миг, я попытался найти к замку ключ.

– Стечение обстоятельств. Лучше бы съел тот шашлык и мы задержались. Элементарно не повезло, – сказал я и добавил: – Слепая случайность.

– Слепая? – переспросила она, и я сразу припомнил качели. Анна всплеснула руками и засмеялась. Я ее так не любил, что не знал, как я это переживу.

Наконец Анна заплакала.

– Я ж говорила – судьба!

Мы вышли, обнявшись, под дождь и долго смотрели на море. Я дал ей монетку.

– Неужели ты хочешь вернуться?

– Да, – сказал я. – Мы его укротим. Исплаваем вдоль-поперек.

– Будь по-твоему.

Она зашвырнула с размаху пятак – второй за день. Еще на лету светляка поглотила пучина.

Анна отправилась спать, а я выронил мелочь на землю и вместо обещанной платы сделал кое-что лучше. Я плюнул поганому морю в лицо.

Наутро мы улетели в Севилью. Там было все хорошо».

– Но хорошо уже не было, – говорю ему я. – Это ты, братец, приврал.

Дон пропускает слова мои мимо ушей:

– Загадочная история, не правда ли? Которая, впрочем, кое-что объясняет. Я бы сказал, в наши дни лишь загадочные истории еще могут что-то нам объяснять.

– И что объясняет твоя?

– Нельзя быть счастливым и не дразнить своим счастьем беду. Смерть решила, нужен за нами теперь глаз да глаз. Мы же, словно в отместку, болтали все чаще как раз о бессмертии. Наряду с десятками вариантов его возможной невыносимости был один выносимый, но невозможный – когда сам человек превращается в Бога. Мы превращались в Него, занимаясь любовью.

– Тут вы мало чем отличались от миллионов других.

– Бог не в отличии, а в сходстве.

– Тогда в чем же отличие, есть Он или опять Его нет? Брось схоластику, переходи к эмпиризму. Что твоя Анна забыла в Марокко?

– Должна была сделать доклад. Симпозиум по несказанному. Насколько я помню, говорить она собиралась об ограниченности психоанализа и о его чрезмерном доверии к слову.

– И далось же ей слово! Она о чем-нибудь, кроме этого, думала? И чем думала, если не словом?

– Словом она фехтовала. А размышляла сомнением – о языке. Кстати, тебе б не мешало объявить на него охоту и расставить по тексту флажки. Ну знаешь, как там у вас с говорящей деталью – язычки замка, колокольчика, пламени, Арчи, ботинка… Ибо он-то и есть твой преступник.