Зеленая миля - Стивен Кинг

– Выпустите меня отсюда, – хрипло выдавал я. – Расстегнитезастежки и выпустите.

Они так и сделали, но на секунду я застыл, словно Олд Спаркине хотел меня отпускать. Коща мы возвращались обратно в блок, Брут шепнул мнетак тихо, что даже Дин и Харри, расставляющие последние стулья позади нас, немогли услышать:

– Я совершил в своей жизни несколько поступков, за которыемне стыдно, но сейчас впервые в жизни дейст-вительно ощущаю страх, что могупопасть в ад.

Я посмотрел на него, чтобы убедиться, не шутит ли он.По-моему, он не шутил.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что мы казним Дар Божий, – произнес он.– Того, кто не причинил вреда ни нам, ни кому другому. Я хочу сказать, а чтоесли я закончу тем, что предстану перед Богом, Отцом всемогущим, и Он спроситменя, почему я это сделал? Что я отвечу, что это была моя работа? Моя работа?

Когда Джон вернулся из душа и временные ушли, я открыл егокамеру, вошел и сел на койку рядом. За столом был Брут. Он поднял глаза,увидел, что я там один, но ничего не сказал. Он просто продолжал заполнятьбумажки, все время слюнявя кончик карандаша.

Джон смотрел на меня своими странными глазами:покрасневшими, далекими, влажными от слез и в то же время спокойными, словноскорбь не самое плохое состояние, если к нему привыкнуть. Он даже слегкаулыбался. От него исходил запах мыла, я помню, – чистый и свежий, точно запахребенка после вечернего купания.

– Привет, босс, – сказал он, а потом взял мои руки в своиладони. Сделал он это совершенно непринужденно и естественно.

– Привет, Джон. – В горле у меня стоял ком, и я пытался егопроглотить. – Думаю, ты знаешь, что время уже подходит. Через каких-то парудней.

Он молчал, только сидел и держал мои руки в своих.Оглядываясь назад, думаю, что уже тогда что-то начало со мной происходить, но ябыл слишком сосредоточен – эмоционально и умственно – на своей работе, и незаметил этого.

– Ты бы хотел чего-нибудь особенного на ужин в тот вечер,Джон? Мы можем сделать для тебя почти все. Да-же принести пиво. Нальем его вподходящую чашку.

– Никогда не пробовал, – сказал он.

– А что-нибудь особое из еды?

Его лоб сморщился под гладкой коричневой кожей черепа. Потомморщины разгладились, и он улыбнулся:

– Хорошо бы мяса.

– Мясо будет, с подливкой и картофельным пюре. – Япочувствовал покалывание, как бывает, когда отле-жишь руку, только этопокалывание распространилось по всему телу. Моему телу. – А что еще?

– Не знаю, босс. Что есть, наверное. Может, окра, но необязательно.

– Хорошо, – сказал я и подумал, что еще на десерт будетприготовленный миссис Дженис Эджкум фруктовый пирог. – А как насчет священника?Кого-нибудь, с кем бы ты мог произнести коротенькую молитву послезавтра ночью?Это успокаивает людей, я видел много раз. Могу связаться с преподобнымШустером, он приходил к Дэлу...

– Я не хочу священника, – возразил Джон. – Ты хорошоотносился ко мне, босс. Ты можешь прочесть молитву, если пожелаешь. Этогохватит. И я стану на колени с тобой.

– Со мной? Джон, я не могу...

Он сжал слегка мои руки, и ощущение покалывания сталосильнее.

– Ты можешь. Ведь правда, босс?

– Думаю, да, – услышал я свой собственный голос,отдававшийся словно эхом. – Наверное, смогу, если до этого дойдет.

Ощущение было очень сильным, как в тот день, когда онвылечил мои мочевые пути, но другим. И не потому, что на этот раз я здоров. Онобыло другим потому, что сейчас Джон не знал, что делает это. И вдруг яиспугался, я был почти потрясен необходи-мостью выйти отсюда. Внутри меня какбудто зажигались огни. Не только в мозгу, по всему телу.

– Ты, мистер Ховелл и другие боссы хорошо относились ко мне,– сказал Джон Коффи. – Я знаю, ты очень переживаешь, но теперь можешь непереживать. Потому что я сам ХОЧУ уйти, босс.

Я попытался возразить, но не смог. А он смог. И речь,которую он произнес, была самой длинной из всего когда-либо сказанного при мне.

– Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Яустал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождем. Устал от того, чтоникогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем.Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу.Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Нобольше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Ноя не могу.

«Перестань, – пытался сказать я. – Перестань, отпусти моируки. Иначе я утону. Утону или взорвусь».

– Не взорвешься, – вымолвил он, слегка улыбаясь от этоймысли... но руки мои отпустил.

Я наклонился вперед, задыхаясь. Я мог видеть каждую трещинкув бетонном полу, каждую раковину, каждый проблеск слюды. Подняв глаза на стену,я увидел имена, написанные на ней в 1924-м, в 1931-м. Эти имена были смыты,люди, которые их написали, тоже в некотором роде были смыты, но я думаю, чтоничего нельзя смыть полностью, ничего с этого темного стекла нашего мира, итеперь я увидел их снова, переплетения имен, находящих одно на другое. Ясмотрел на них и словно слышал, как мертвые говорят, поют и просят омилосердии. Я почувствовал, как мои глаза пульсируют в орбитах, уловил биениесвоего сердца, ощутил шорох моей крови, бегущей по всем сосудам моего тела,словно письма отовсюду.

Вдалеке я услышал гудок поезда – должно быть, трехчасовой вПрайсфорд, подумал я, но не был уверен, потому что раньше никогда его неслышал. Особенно из Холодной Горы, ибо ближайшее место, где проходила железнаядорога, находилось в десяти милях к востоку от тюрьмы. Значит, я не мог егослышать из тюрьмы, скажите вы, да, так оно и было до ноября 1932-го, но в тотдень я его слышал.

Где-то с треском, словно бомба, разорвалась лампочка

– Что ты со мной сделал? – прошептал я. – О Джон, что тысделал?

– Извини, босс, – сказал он спокойно. – Я не подумал. Это ненадолго.Скоро ты опять будешь в норме.

Я поднялся и направился к двери камеры. Я шел словно во сне.Когда я дошел до двери, он проговорил:

– Ты хотел знать, почему они не кричали? Тебе и сейчаснепонятно только это, правда? Почему девочки не кричали, пока были еще наверанде.

Я обернулся и посмотрел на него. Я мог видеть все красныепрожилки в его глазах, каждую пору на его лице... и я почувствовал его боль,боль, которую он забрал у других людей, как губка впитывает воду. Я увиделтемноту, о которой он говорил. Она лежала повсюду в мире, когда он смотрел намир, и в этот момент я чувствовал одновременно и жалость к нему, и огромноеоблегчение. Да, мы совершим нечто ужасное, этого нельзя избежать... и все-такисделаем это ему во благо.