Покидая мир - Дуглас Кеннеди

— Уточните, что значит почти?

— Час или два за ночь.

— А остальное время?

— Сидела в обшарпанной ванне… в горячей воде, почти кипятке. Смотрела всякую чушь по круглосуточным телеканалам. Обдумывала, как бы повеситься на душевом шланге.

— Что вас остановило?

— Я просто дико устала, выбилась из сил, была настолько не в себе… и в таком ужасе от своих перспектив, даже несмотря на созревшее к тому времени намерение расстаться с этим миром. А когда ты твердо решил что-то сделать, то совсем не хочется общаться с кем-то, кто может убедить тебя передумать…

— «Расставание с миром», — повторила доктор Айрленд, будто пробуя эти слова на языке. — Мне нравится. Это почти романтично.

— Самоубийства часто романтичны.

— Только не для тех, поверьте, кто на самом деле их совершает.

— В литературе великое множество романтичных самоубийств.

— Свою попытку вы тоже расцениваете как романтичную?

— Посмотрите на мою рожу и скажите: вы так себе представляли романтику?

— Вообще-то, я иронизировала.

— Я знаю. Впрочем, дорога настраивает на романтичный лад… особенно американцев.

— И все дороги рано или поздно куда-то приводят. Ваша привела в Монтану. Почему сюда?

— Все это случай, понимаете? За эти дни я намотала порядка двадцати пяти тысяч миль, а вот поди ж ты, сугроб, который я выбрала, оказался именно здесь. Не взбреди мне в голову свести счеты с жизнью на том повороте трассы двести два между Коламбиа Фолс и Эвергрин, вы никогда и не узнали бы о моем существовании.

— Есть одна старая теория о том, почему люди садятся в машины и отправляются на запад. С одной стороны, они бегут от своей старой жизни. С другой — их привлекает возможность забраться на край света. Проблема состоит в том, что, доехав до Лос-Анджелеса, Сан-Франциско или Сиэттла, они понимают: теперь остается только прыгнуть вниз с обрыва и кануть в лету.

— Отличная метафора для Тихоокеанского региона — в самом деле, куда же еще деваться, кроме как свалиться с края материка? Жаль, что Маргарет Этвуд уже использовала ее в своих романах.

— Так вы обвиняете меня в плагиате? — мягко спросила доктор Айрленд.

— Нет, просто во мне говорит преподаватель, я очень придирчива, когда дело заходит о первоисточниках.

— Постараюсь не попадать к вам на занятия, профессор.

— У вас нет шансов. Я никогда больше не буду преподавать.

— Довольно категоричное заявление.

— Потому что я приняла довольно бесповоротное решение. Моя преподавательская карьера закончена.

— Этого мы с вами не знаем.

— Лично я знаю, хотя вас это, видимо, огорчает. Вы, разумеется, хотите, чтобы я нашла способ вернуться к прошлой жизни… а это означало бы смириться с утратой… и все прочее.

— Вы называете это «прошлой жизнью»? Я хочу сказать, вы преподавали в университете всего каких-нибудь две недели назад.

— Все, что относится к тому периоду моего существования, отныне для меня «прошлое». К нему нет возврата.

— Даже несмотря на то, что заведующий вашей кафедрой несколько дней назад сообщил мне, что хотел бы, чтобы вы вернулись?

— Не хочу употреблять резких выражений, и все же… как вы посмели?

— Посмела что?

— Как вы могли связаться с моим работодателем и…

— Но он сам со мной связался.

— Я в это не верю.

— Когда в полиции обнаружили ваш бумажник с документами, они, естественно, звонили в университет и разговаривали с профессором Сандерсом. А тот в свою очередь приложил немалые, надо сказать, усилия, чтобы связаться с нами и узнать, как ваши дела.

— Он воспринимал меня как обузу и не знал, как от меня избавиться.

— Мне он сказал совершенно другое. А еще президент университета лично звонил главному врачу, узнавал, как ваше самочувствие.

— У ж этот-то тип ни за что не снизойдет до кого-то ниже своего уровня, даже не мечтайте.

— Ваш сарказм мне понятен, ведь…

— …ведь я теперь ненавижу весь мир.

Мы обе надолго замолчали, пока доктор Айрленд переваривала услышанное.

— Я вам уже говорила на днях, вам не удастся выбросить из головы того, что было. Со временем вы как-то приспособитесь, сумеете с этим жить. Но я не пытаюсь смягчить по-настоящему страшные, ужасные вещи. Ваша дочь…

— Заткнись, — прошипела я.

— Дело в том, что вы уже попытались заглушить эту мысль, уйти от нее навсегда. Не получилось. Вы снова здесь, среди живых. Вы опять вынуждены иметь дело с ужасной действительностью. Либо вы все повторите и убьете себя, как только закончится срок действия страховки и руководство больницы примет решение о вашей выписке… хотя я приложу все усилия, чтобы вы как можно дольше пробыли здесь. Потому что я хочу постараться сохранить вам жизнь. Однако я не смогу сделать этого, если вы так твердо решили с ней покончить. Ну, а вы, конечно, можете вешать мне лапшу на уши и прикидываться, будто мои слова для вас что-то значат. Можете даже делать вид, что вам становится легче. Все равно я не поверю ни единому слову.

Я сидела с опущенной головой. Я пыталась найти слова для ответа, но слов не было. Мне снова показалось, что я иду ко дну.

— Помню, когда я жила в Чикаго, у нас в больнице работала престарелая немка, она была почетным профессором психиатрии. Впрочем, я почти уверена, что она была из Вены, но география не столь важна, правда? Главное, она была узницей Дахау и выжила, а ее муж и двое детей погибли в лагере. Мало того, мне рассказывали, что в концлагере на ней ставили медицинские эксперименты. Но женщина, которую я встретила много лет спустя, не была сломлена. Она смогла жить. После войны она эмигрировала в Штаты, стала блестящим клиницистом, да еще и вышла замуж за известного философа, важную шишку из Чикагского университета. Однажды я слушала ее лекцию о чувстве вины — конкретно о чувстве вины тех, кто остался в живых. Кто-то задал ей вопрос: с учетом всего, что ей довелось пережить — настоящий кошмар! — как она сумела выстоять и не погибнуть? Ответ ее меня потряс. Она процитировала Сэмюэля Беккета: Я не могу продолжать, я буду продолжать.

— Это из «Безымянного», — сказала я.

— Верно. «Безымянный».

Мы погрузились в молчание. Нарушила его я:

— Я не могу продолжать, доктор.

— Понимаю. Но это сейчас. Может быть, со временем…

— Я не могу продолжать. Я не буду продолжать.

Не стоило мне бросать эту реплику. Зачем было говорить, не подумав? Но дело в том, что я говорила обдуманно. Отдавая себе отчет в том, что говорю. Я понимала, что мои слова — правда. Произнеся их, я подтвердила худшие подозрения доктора Айрленд. Возиться со мной было бесполезно.