Людское клеймо - Филип Рот

— Как вы узнали, что у вас ПТС?

— От одной врачихи цветной в ветеранской больнице. Извиняюсь, от афроамериканки. От очень умной молодой афроамериканки. У нее диплом магистра. У вас есть диплом магистра?

— Нет, — сказал я.

— Ну вот, а у нее есть, и от нее-то я и узнал, что у меня такое. А то и посейчас бы не знал. Вот когда я начал понимать, что со мной творится. Она мне объяснила. И я не один такой. Не воображайте, что я один. Тысячи и тысячи переживали то же самое. Тысячи и тысячи просыпались посреди ночи и думали, что они опять во Вьетнаме. Тысячи и тысячи не отвечали на звонки друзей. Тысячи и тысячи мучились из-за поганых снов. Я про все про это рассказал афроамериканочке, и она поняла, что со мной такое. Диплом магистра ведь не зря дают, вот она и объяснила, как все это лезет ко мне в подсознание, и то же самое у тысяч и тысяч таких, как я. Подсознание — над ним ведь никакого контроля нет. Это как правительство. Это и есть правительство. Снова и снова правительство, оно самое. Заставляет тебя делать то, чего ты не хочешь делать. Тысячи и тысячи женятся, и брак у них обречен, потому что в подсознании сидит злость и обида из-за Вьетнама. Она все мне разобъяснила. Из Вьетнама меня хоп — на Филиппины на С-41, на военном самолете, потом оттуда на „Уорлд эйруэйз“ на базу Тревис, там тебе двести долларов в зубы, и вали домой. Так что от Вьетнама до дома получилось дня три, около того. Вот ты и опять внутри цивилизации. И ты обречен. И жена твоя обречена, пусть даже и десять лет прошло. Обречена, а в чем, спрашивается, она виновата? Да ни в чем.

— И что, до сих пор у вас ПТС?

— Я же вот все один да один, примечаете? Зачем, по-вашему, я сюда пришел?

— Но пьяный за руль больше не садитесь, — услышал я свой голос. — Дорожных происшествий больше не случается.

— Не было никаких происшествий. Я же вам сказал. Вы слушаете, нет? Если что было, я про то не знаю.

— И брак был обречен.

— Это да. Моя вина. На сто процентов. Она была очень славная. Ничего мне плохого не сделала. Всё я. Только я. Разве она такого мужа заслуживала?

— Что с ней произошло? — спросил я.

Он покачал головой. Вздохнул, печально пожал плечами — спектакль, нарочито явный спектакль.

— Понятия не имею. Сбежала, так я ее напугал. До чертиков напугал. Я ее никогда не забуду, где бы она сейчас ни была. Совсем безвинная.

— Детей, значит, нет?

— Нет. А у вас?

— Нет.

— Женаты?

— Был, теперь нет, — ответил я.

— Ну, мы с вами два сапога пара. Свободны как ветер. Книги-то какие пишете? Детективы?

— Нет, я бы не сказал.

— Истории из жизни?

— Вроде того.

— Про что? Про любовь? — спросил он, улыбаясь. — Надеюсь, что не порнография. — Он сделал вид, что ему даже вообразить такое неприятно. — Я очень надеюсь, что наш местный писатель в доме Майка Дюмушеля не тем занят, чтобы распространять порнографию.

— Я пишу о людях вроде вас, — сказал я.

— Да неужто?

— Да. О таких же людях. Об их проблемах.

— А название какой-нибудь книги можно узнать?

— „Людское клеймо“.

— Занятно. Она есть в продаже?

— Пока нет. Еще не закончена.

— Я бы ее купил.

— Я вам пришлю. Как ваша фамилия?

— Фарли. Лес Фарли. Да, пришлите, пожалуйста. Как закончите, пришлите через городской гараж: „Городской гараж, дорога номер 6, Лесу Фарли“.

Опять меня подстрекает, подначивает, как и всех вообще — себя, своих друзей.

— Наш местный писатель, — сказал он со смешком. — Сам прочту и парням дам почитать.

Он не столько смеялся в голос, сколько покусывал наживку хохота, подкрадывался к нему и ходил вокруг да около, не запуская в него зубы по-настоящему. Поблизости от крючка, на который насажено опасное веселье. Но глотать не глотает.

— Надеюсь, вам понравится, — сказал я.

Я не мог в этот момент просто повернуться и уйти. Только не сейчас, не на этой ноте: ведь он начал по чуточке раскрываться, отказываться от эмоционального инкогнито, и это сулило возможность заглянуть в его внутренний мир еще немного дальше.

— А каким вы были до армии? — спросил я.

— Это вам для книжки нужно?

— Да. Угадали. — Тут не кто иной, как я, разразился громким смехом. И неожиданно для себя с глупым грубоватым вызовом добавил: — Это всё мне для книжки нужно.

Теперь и он засмеялся более развязно. Не озеро, а психушка какая-то.

— Вы раньше были общительный парень?

— Да, — ответил он. — Был когда-то.

— От людей не бегали?

— Нет.

— Любили поразвлечься в компании?

— Да. Куча друзей. Быстрая езда. Ну и всякое такое, вы понимаете. Вкалывал, конечно. Но в свободное время — само собой.

— А теперь что, все вьетнамские ветераны занимаются подледным ловом?

— Не знаю.

Опять эта смеховая поклевка. Ему легче, подумал я, кого-нибудь убить, чем отпустить вожжи и развеселиться по-настоящему.

— Я не так уж давно, — сказал он, — начал зимой удить. Когда жена от меня ушла. Я снял домишко в лесу, на Стрекозином пруду. В лесу, у самой воды, на Стрекозином — так этот пруд называется. Летом я ловлю всю жизнь, но зимой раньше никогда. Мне всегда казалось — холодно, ну вы понимаете. Когда я первую зиму жил на пруду, я был сам не свой — все ПТС этот чертов, — и я смотрел на одного рыбака, который выходил на лед ловить. Пару раз на него посмотрел, а потом оделся потеплее и пошел к нему. Он кучу рыбы в тот день наловил — желтый окунь, форель, все что хочешь. Ну я и увидел, что зимняя рыбалка не хуже летней, а то и лучше. Только надо одеваться как следует и снасть иметь подходящую. Я поехал в магазин и купил бур, отличный бур, — сказал он с ударением, — удилище, приманки всякие. Сотни разных приманок есть в продаже. Сотни сортов и видов. Все размеры, какие хочешь. Сверлишь во льду лунку, опускаешь туда свою любимую приманку и шевелишь вот так рукой — вверх-вниз, вверх-вниз. Потому что там у них темно подо льдом. Очень темно, — повторил он и в первый раз за весь разговор посмотрел на меня почти открыто, почти без маски, почти без двуличия. В голосе появилась недобрая ледяная звучность: — Тьма-тьмущая. — Ледяная, повергающая в дрожь звучность, не оставляющая никаких сомнений насчет причин гибели Коулмена. — Так что если какой проблеск, — добавил он, — рыба реагирует. Она приспосабливается к темноте.

Нет, он далеко не глуп. Он зверюга и убийца, но ума ему не занимать. Если чего недостает, то явно не соображения. Какой бы личиной он ни прикрывался.

— Потому что им надо как-то питаться, — пустился он в научные объяснения. — Они там пищу себе находят. Тело привыкает к этой холоднющей воде, глаза к темноте. Они реагируют на движение. Видят проблеск или, может, чувствуют колыхание воды от твоей приманки и плывут к ней. Раз движется, значит, живое и съедобное. Но если не шевелить удилищем, в жизни не клюнет. Был бы у меня сын — вот, вы спрашивали, о чем я думаю, — я бы учил его правильно шевелить удилищем. Учил бы наживлять. Наживок разных очень много — по большей части личинки мух и пчел, их специально разводят для подледного лова. И мы бы с ним, с Лесом-младшим, ездили в рыболовный магазин и покупали наживку. Ее продают в таких маленьких стаканчиках. Будь у меня сейчас маленький Лес, сынишка, а не этот ПТС проклятый на всю жизнь, я бы всему его тут учил и все ему показывал. Научил бы буром работать. — Он показал на орудие, лежащее на льду в нескольких шагах позади него. — Я пользуюсь пятидюймовым. Вообще бывают диаметром от четырех дюймов до восьми. Я лично люблю пятидюймовые лунки. Самое лучшее. Никогда еще не было проблемы вытащить рыбу через пятидюймовую. Шесть — чуть широковато. Я объясню, в чем дело. Кажется, что дюйм — разница небольшая, но если посмотреть на пятидюймовый бур — вот, дайте я вам покажу. — Он встал, подошел к буру и взял его. Несмотря на сапоги и пухлый комбинезон, из-за которых он, коренастый от природы, выглядел чуть ли не грузным, он перемещался по льду проворно, и бур в его руке размашисто двигался, как бита в руке бейсболиста, трусящего к скамейке после хорошего высокого удара и перебежки. Он подошел ко мне и поднес длинное блестящее лезвие прямо к моему лицу. — Вот.