Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого - Сергей Цветков

Хотя на сей день «факт передачи Ладоги знатному скандинаву в начале XI в. не прослеживается ни по каким другим источникам», историки в большинстве своем все-таки доверительно относятся к этому сообщению[217], поскольку в летописи имеются примеры того, что русские княгини владели городами и селами (вернее, доходами от них), в том числе и в предшествовавшее время, как в случае с Ольгой, которой принадлежал Вышгород. Однако подобный ход мыслей выглядит уязвимым в методологическом отношении, так как доказательство от возможного тут подменяет критический анализ самого источника, в рамках которого укажем на три важных момента.

Во-первых, в своем рассказе о передаче Ингигерд Ладожской волости Снорри всего лишь развивает тему, намеченную вскользь в «Легендарной саге об Олаве Святом», где говорится, что Олав Эйрикссон отослал свою дочь конунгу Гардарики вместе «с большим богатством». Дело в том, что для обозначения свадебного дара Ярослава Снорри пользуется термином tilgjof, «известным по древнейшему норвежскому областному судебнику второй половины XII в. — «Законам Гулатинга», — нормы которого распространялись на юго-западную часть Норвегии. Условия, на которых невесте передавался tilgjof, были вполне традиционны: величина приданого, положенного шведской стороной за Ингигерд, должна была равняться стоимости Ладоги с прилегающими к ней землями (если таковая могла быть определена) или, что вероятнее, стоимости доходов, получаемых с данной территории. Таким образом, «большое богатство», принесенное с собой на Русь принцессой Ингигерд, в рассказе Снорри подразумевается». Как видим, Снорри ведет речь совсем не о древнерусском вене — свадебном даре жениха, и даже не о собственно шведском обычае материального обеспечения невесты, ибо «в шведских областных судебниках упоминаний о свадебном даре, аналогичном tilgjof, не встречается». Перенося на Русь законодательные уложения своей родины, сложившиеся ко времени его работы над «Хеймскринглой», он заставляет Ярослава и Ингигерд действовать в духе местечкового норвежского права второй половины XII в.

Второе, что ставит под сомнение сообщение Снорри, — это его непосредственная связь с литературным мотивом «тайной любви» Ингигерд к Олаву Харальдссону. Между ней и отцом происходит решительное объяснение, во время которого Олав Эйрикссон объявляет ей свой приговор: «…как бы ты ни любила этого толстяка [Олава Харальдссона], тебе не бывать его женой, а ему твоим мужем. Я выдам тебя замуж за такого правителя, который достоин моей дружбы». Убедившись, что отец ни под каким видом не хочет отдавать ее замуж за норвежца, Ингигерд выдвигает условие, при котором она готова выйти за Ярослава. «Если я выйду замуж за конунга Ярицлейва, то хочу я, — говорит она, — в свадебный дар себе Альдейгьюборг и то ярлство, которое к нему относится». И гардские [русские] послы согласились на это от имени своего конунга». Известие о переходе Ладоги в руки Ингигерд является, стало быть, не историческим фактом, а кульминационной частью «свадебного» сюжета, преследующего цель возвеличить свою героиню, причем, согласно законам жанра, требование Ингигерд (выступающей в роли «заветной» невесты) к послам Ярослава (неугодного ей жениха) следует истолковывать как трудноисполнимое или даже заведомо невозможное.

И в-третьих, последние исследования в области имущественно-правового положения женщины в средневековой Скандинавии обнаружили ее полную зависимость от мужчины — отца, опекуна, супруга и т. д. Реальную возможность управлять и распоряжаться имуществом законодательство предоставляло всего двум категориям женщин: незамужним совершеннолетним девушкам и вдовам — да и то лишь в тех исключительно редких случаях, когда в живых не оставалось никого из их родственников-мужчин. Первые достоверные сведения о владении знатными женщинами земельной собственностью появляются в скандинавских источниках только с конца XII в., кстати приблизительно в одно время с аналогичными известиями древнерусских памятников (пример Ольги совершенно уникален и не может идти в сравнение с положением Ингигерд, которая не была ни княжей вдовой, ни правительницей Руси). Опять мы видим, что Снорри модернизирует состояние шведского и русского обществ начала XI в. в соответствии с существовавшей в его время практикой имущественно-правовых отношений. Поэтому историки поступят разумно, если воздержатся впредь от необдуманных утверждений насчет скандинавского управления Ладогой во времена Ярослава.

1020 г. молодожены провели в Киеве. В следующем году Ярослав должен был выступить против своего племянника, полоцкого князя Брячислава Изяславича, который внезапным броском «зая Новгород, и поим новгородце и именье их, поиде Полотьску опять».

Как можно понять, Брячислав добивался приращения своей отчины за счет пограничных волостей. Подоспевшее войско Ярослава отрезало полочанам пути отступления. В сражении на реке Судомири[218] Брячислав был разбит и потерял весь полон и добычу. Но Ярослав все же почел за лучшее удовлетворить требования племянника, чтобы обезопасить новгородские земли от новых покушений с его стороны. Он отдал полоцкому князю города Усвят и Витебск и через послов просил о вечном мире: «буди же со мною заодин».

Результат переговоров летописец подытожил фразой: «И воеваша Брячислав с великым князем Ярославом вся дни живота своего», которую обыкновенно понимали в том смысле, что договор соблюдался не весьма строго. Однако следует учесть, что в последующих летописных статьях, охватывающих более чем двадцатилетний период времени, вплоть до смерти Брячислава в 1044 г., нет ни одного упоминания о каком-либо еще киево-полоцком конфликте. Это дает право на иное прочтение летописного сообщения: «И воеваша Брячислав с великым князем Ярославом…» На самом деле оно может означать, что Брячислав воевал не против Ярослава, а совместно с ним («заодин»), как союзник[219].