Эдгар Аллан По и Перуанское Сокровище - Карен Ли Стрит

– Однако я слишком уж предаюсь собственной скорби. Настолько, что не могу даже взяться за перо и завершить последнюю пьесу, которую мы сочиняли вместе с женой. Если б вы, миссис По, спели еще, это принесло бы мне немалое утешение – ведь голос у вас воистину ангельский. Не могли бы вы исполнить для меня «Малютку-горлицу», если, конечно, она вам известна? Жена ее так любила…

– Да, разумеется. Она мне прекрасно знакома.

Устремив неподвижный взгляд к чему-то незримому, Вирджиния запела. Голос ее зазвучал чисто и звонко, как вешние воды:

Рейнольдс немузыкально, вполголоса подтянул ей, пристукивая в такт ладонью о колено.

Голос Рейнольдса зазвучал громче, набрал силу и, вторя голосу Сисси, привнес в печальную балладу весьма неприятную резкость. Мое нетерпение и злость, вызванные его нахальством, возросли до предела. Я шагнул в глубину комнаты с твердым намерением прервать пение и вышвырнуть Рейнольдса из нашего дома, но вдруг… Песня оборвалась на полуслове, Сисси схватилась за горло, и это заставило меня разом забыть о гневе.

– Дорогая!

Мы с Мадди бросились к Вирджинии. Рейнольдс вскочил на ноги.

Сисси раскрыла рот, пытаясь что-то сказать, но с губ ее, оросив алым корсаж белого платья, брызнула кровавая пена, и жена зашлась в приступе влажного булькающего кашля. Я поспешил прижать к ее губам платок, но и на его тонкой ткани вмиг расцвела киноварно-алая роза. Сисси лишилась чувств, и я, подхватив жену на руки, бережно опустил ее в кресло.

– О, Боже правый… О, Боже правый… – речитативом застонала Мадди, в крайнем смятении упав перед дочерью на колени и гладя ее руку.

Рейнольдс сдернул с софы прикрывавшую ее шаль и подал мне, чтобы накрыть Сисси.

– Не бойтесь, сейчас я приведу доктора, – сказал он, подхватив с кресла пальто.

– Благодарю вас. Да, я был бы очень признателен.

Ошеломленный нежданным горем, я проводил Рейнольдса до дверей. Стоило отворить их – и стылый воздух злонравным духом ворвался внутрь.

– Я высоко ценю ваше великодушие, сэр, и очень рад видеть, что с давней враждой между нами покончено, – абсолютно чистосердечно сказал я.

Джордж Рейнольдс шагнул навстречу беспощадному сиянию весеннего утра и обернулся ко мне.

– Я дал жене слово не искать возмездия за обиды, причиненные вашими предками моим. Она сказала, что преступления мертвых пора укрыть могильной землей вместе с их скорбным прахом, и я согласился. Но преступления живых так или иначе должны быть отмщены. Убийства Ровены я не прощу вам никогда, ибо в вашей виновности не сомневаюсь.

Лицо его исказилось в гримасе лютой ненависти.

– Ну, а пока что, – продолжал он, небрежно махнув рукой в мою сторону, – ступайте-ка, По, да позаботьтесь о жене. Она ведь и впрямь умирает. Вскоре и вы познаете ту боль, что терзает меня, и это доставит мне невыразимое удовлетворение.

Удостоверившись, что эти убийственные слова вонзились в мое сердце, точно кинжалы, Джордж Рейнольдс повернулся ко мне спиной и двинулся прочь, развязно насвистывая печальный мотив «Малютки-горлицы».

Бреннан-фарм, Нью-Йорк, 3 июня 1844 г.

Мой дорогой Дюпен!

Сегодня утром, у реки, я видел зеленую квакву, величаво вышагивавшую по отмели в поисках завтрака. На миг она замерла, а затем живо схватила клювом неосторожную рыбу, но рыба была столь велика, что оказалась для нее неподъемной. Кваква поволокла добычу на берег, стараясь развернуть ее так, чтоб легче заглотить, но рыба, исполненная решимости улизнуть назад, в воду, сопротивлялась изо всех сил. Не прошло и минуты, как с близстоящих деревьев слетели вниз две вороны и принялись наскакивать на квакву с разных сторон, подобно паре карманных воров, нацелившихся обокрасть невинного простака. Так и скакали они взад-вперед, пока бедная кваква не оставила попыток проглотить рыбу и не поспешила убраться в воду, оставив ворон бесстыдно пожирать ее улов. Позже, после обеда, Сисси была заворожена видом рубиновогорлой колибри, порхавшей в нашем саду с цветка на цветок, как ослепительно яркий крылатый самоцвет, и вдруг повисшей в воздухе прямо перед нею, словно бы говоря «привет»! Разумеется, оба мы задались вопросом, как могла бы истолковать сии явления мисс Лоддиджс, а после вспоминали вас обоих с глубокой душевной симпатией, а также с немалым стыдом, ибо я непростительно долго не брался за перо, чтоб написать вам.

Многое произошло с тех пор, как я писал вам в последний раз – воистину, одно время мне казалось, будто на Землю взошел сам Ад: после того, как улицы Филадельфии заполонили мятежные толпы, охваченные жаждой убийства, весь город запылал огнем. Стычки, пережитые нами во время вашего пребывания в Филадельфии, ужасно участились с третьего мая, после того как те, кто называет себя «истинными американцами», устроили в Кенсингтоне, посреди Нэнни-Гот-маркет, многолюдный митинг, заявив, что право публично выражать свои взгляды гарантировано им Конституцией Соединенных Штатов. Как вы, полагаю, помните, эта часть города густо заселена недавно прибывшими в Америку ирландскими католиками, и вскоре вокруг собралась толпа, категорически не согласная с речами митингующих. Начавшаяся словесная перепалка быстро переросла в драку со множеством заушений и зуботычин, за коими последовал град булыжников и кирпичей. С обеих сторон загремели мушкетные выстрелы, после чего толпа рассеялась, однако немалое количество участников побоища были ранены. Некий юноша, не более чем восемнадцати лет от роду, получил пулю в грудь и, несмотря на все старания спасти его жизнь, скончался, явив собой первую, но отнюдь не последнюю жертву сего дебоша.

Мало этого, возмутители спокойствия принялись раздувать вражду. На углу Второй улицы и Франклин-стрит был выставлен разорванный американский флаг, снабженный печатным извещением: «Вот флаг, растоптанный ногами ирландских папистов». В последующие дни сеятели розни запалили огромные костры и принялись жечь жилища ни в чем не повинных семей. Погорельцы бежали прочь из огненного ада, унося с собой, в крохотных узелках, что могли, но тщетно искали они спасения! Единственными домами в округе, избежавшими намеренного уничтожения, оказались те, жители коих выставили в окнах таблички «Истинный американец». Слух о запасах оружия, хранящихся в католических церквях, убедил толпу, что и все эти «твердыни» надлежит уничтожить. Восьмого мая, с наступлением темноты, был предан огню Святой Михаил, а вскоре за ним, несмотря на все попытки уберечь его, последовал и Святой Августин: пробравшийся в охраняемую церковь мальчишка запалил огонь в вестибюле. Здание быстро запылало со всех сторон, из окон повалили клубы густого дыма, языки пламени поднялись до самой колокольни, раскалив ее шпиль докрасна, с жадностью пожирая и величавый купол с часами, и позолоченный крест. Прогорев до основания, башня со шпилем обрушилась вниз, волоча за собой золотистый, точно хвост метеора, шлейф искр. Надо заметить, под кровом Святого Августина нашел приют колокол Систер Белл, близнец прославленного Колокола Свободы – так вот, от жара он раскололся на куски, ужасное знамение для всего города! Но самое худшее, пожалуй, состоит в том, что вся великолепная библиотека Святого Августина, все драгоценные инкунабулы и прочие книги, охваченные ненасытным пламенем, одна за другой обратились в невесомый серебристый пепел. К рассвету девятого мая от Церкви Святого Августина осталась лишь стена за алтарем с закопченной позолоченной надписью «ГОСПОДЬ ЗРИТ». Остается только надеяться, что слова сии – ручательство самого Господа.