Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

Там, в поселке, можно было найти людей, у которых жил Барсук, и они бы помогли добраться до Риги.

Лабрюйер и Росомаха уселись на телегу, и Росомаха даже выпросил у рыбачки вожжи. По лесной дороге телега двигалась неторопливо, на большаке лошадь прибавила ходу. Но рыбачка не предупредила, что будет останавливаться чуть ли не у каждого придорожного дома. Она оказалась деловой женщиной — ее уже ждали, выносили ей домашний сыр, пласты соленого и копченого сала в холстинках, корзинки с яйцами. Видимо, она собиралась устроить в поселке рыночный день, а потом, возвращаясь домой, развезти деньги соседям.

В Мюльгравене Лабрюйер и Росомаха оказались часам к одиннадцати утра. Хозяйки в длинных фартуках, накинув на плечи клетчатые платки, вышли к телеге, а Лабрюйер пустился в переговоры со стариком, который пришел купить сала и пережидал суету, попыхивая трубочкой. По виду это был старый морской волк — одна седая шкиперская бородка чего стоила. Этот старик и растолковал, когда прибывает пароходик, который довезет до причала возле Двинского рынка, от которого два шага до Домского собора. До его отхода оставалось совсем немного, и Лабрюйер опрометчиво решил не заходить в усадьбу Домбровского и не домогаться телефонного аппарата.

Оказалось, пароходик, подобрав пассажиров, тащится через Двину к Усть-Двинску, а оттуда, причалив по дороге в Ильгециеме, — опять пересекает Двину и прибывает в Ригу. Это было неприятным сюрпризом. Но Лабрюйер уже не имел сил сердиться.

У Двинского рынка они с Росомахой взяли ормана и покатили на Александровскую, в свое фотографическое заведение.

Усталость была такова, что Лабрюйер задремал. Росомаха пожалел его и разбудил, когда приехали.

— Пойдем писать отчет, — сказал он. — Хорь, наверно, уже заждался наших бумажек.

— Сперва нужно ему все рассказать — и где автомобиль оставили, и что в нем лежит.

— Расскажем, куда мы денемся. А он — про свою добычу. Всех ли сцапал… Ему тоже забот хватило — доставить эту шайку в Центральную тюрьму. А потом устроить их доставку в Питер. Но тут уж Горностай займется, он по этой части опытный. Так что соберись с духом, Леопард, сейчас будет много писанины. Там все наши уже сидят по углам и портят бумагу…

Когда Росомаха сказал «наши», до Лабрюйера вдруг дошло — если все приехали сюда с Магнусхольма, то ведь и Наталью Красницкую привезли! Не в тюрьму же они ее сдали! Или все же — в тюрьму?

Не могло того быть, чтобы она ночью, в лесу, сказала правду. Не могло. Ночь завершилась, хмель рассеялся, морок пропал… И чего не соврешь, чтобы помогли выпутаться из передряги?..

Даже неловко вспомнить, как душа отозвалась на «люблю»…

Росомаха вошел в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера» первым. Лабрюйер замешкался у порога — поймал себя на беспричинном страхе. Да, он боялся увидеть эту женщину… и боялся ее не увидеть…

Он заглянул в свое заведение через витрину. В салоне этой женщины не было. Тогда он вошел, поздоровался с Яном, направился было к узкой двери, ведущей в служебные помещения — и замер перед ней.

Дверь отворилась.

На пороге стоял Аякс Саламинский — он же Егор Ковальчук, он же Георгий Енисеев… и он же, кажется. Горностай!..

— Добрый день, брат Аякс, — сказал этот зловредный человек. — Ну, поздравляю. Ей-богу, от всей души поздравляю!

Лабрюйер молчал. Он пытался вспомнить — когда Хорь впервые упомянул при нем агента Горностая. Или не Хорь? Барсук?

Это он сказал, что Горностай спас Леопарда от смерти, запустив кошельком в голову его будущему убийце…

Вот чего еще только недоставало — быть в неоплатном долгу перед Енисеевым.

— Добрый день, — ответил Лабрюйер. — Извините, мне не до светских бесед, я должен писать отчет.

— Отчет подождет.

— Нет. Господин Хорь потребует его немедленно.

— Ничего у вас Хорь не потребует. И больше цепляться к вам не будет. Так что мы можем наконец сесть и побеседовать по-человечески…

— Значит, это вы велели Хорю извиняться? — яростно спросил Лабрюйер.

— Не то чтобы велел… Намекнул! Всего лишь намекнул! — воскликнул Енисеев.

— Я был бы вам признателен, если бы впредь обошлись без таких намеков! По-вашему, я не в состоянии управиться с мальчишкой?

— Это необычный мальчишка, брат Аякс. Он сумел сделать фотоснимки тех, с кем сотрудничали агенты «Эвиденцбюро». Это было не так-то просто. И он, как всякий талантливый мальчишка, задирает нос. Благодаря ему наши люди смогли разобраться, откуда взялась госпожа Красницкая. Но правду о ней мы узнали только вчера. К тому же он впервые командует наблюдательным отрядом. Я сам — у него в распоряжении… Клянусь вам!..

Но особого доверия эта клятва у Лабрюйера не вызвала.

Он пытался понять, где госпожа Красницкая; называть ее Наташей он мог только в магнусхольмском лесу; а сейчас лучше фальшивая фамилия, чем имя…

— Опять я вам не угодил. А ведь я с добрыми вестями… — сказал Енисеев. — Росомаха в трех словах рассказал о вашей погоне. Хорь только что телефонировал господину Якубову, доложил, что задание выполнено, главарь группы «Атлет» и «Птичка» схвачены, «Щеголь» и «Клара» погибли…

— Не выполнено. На свободе девица-связная, ее зовут Лотта. У нее могут быть пленки. Если их не найдут в утопшем автомобиле, если их не нашли у Красницкого — значит, у нее.

— Да присядем же наконец.

Пришлось сесть на один из двух стульев, предназначенных для клиентов, а Енисеев сел напротив.

— Про Лотту уже сказала госпожа Иртенская. Вы ее знали как Красницкую. Но «Атлет» ей не муж. Это вообще личность примечательная, — сказал Енисеев. — Я хочу, чтобы вы наконец узнали правду о ней. Доподлинная Иоанна д’Арк по складу натуры. Это свойство обнаружилось, когда ей было девятнадцать лет. Зовут ее Наталья Иртенская. Это девичья фамилия. Так и условимся ее называть.

Лабрюйер понял — с супружеством у дамы не заладилось. Но промолчал. Только подумал — если Енисеев заговорил об этой женщине, значит, ее, скорее всего, в фотографическом заведении сейчас нет.

Он говорит о ней благодушно — значит, она не так уж замарана в шпионской истории. Но ее нет — значит, решила, что ей тут быть незачем.

Енисеев посмотрел на него с любопытством. А Лабрюйер всем видом постарался показать, что не больно-то госпожой Иртенской интересуется.

Но, видно, его молчание больше сказало Енисееву, чем сказали бы слова.

— Госпожу Иртенскую рано выдали замуж — то есть замуж она шла по большой любви, с которой ничего не возможно было поделать. А избранник, как оно часто случается, гроша ломаного не стоил. И вот рожает она долгожданного сыночка, нянчит его самозабвенно, а муженек тем временем заводит себе пассию. И чуть ли не открыто эту особу содержит.

— Случается, — буркнул Лабрюйер. Ему было неприятно слушать такие вещи о Наташе.