Андрей Рублев - Павел Северный

Услышав сказанное, Андрей вскочил с места, лицо его залила бледность. Он не слышал, как в покой вошла монахиня Ариадна.

– Чего испужался? Я замыслила, чтобы была Ариадна поблизости от тебя. Чтобы ты с ней мог видеться, когда душу мороз тоски остудит.

– Стало быть, она вскорости в Москве объявится?

– Аль не чуешь – она уж за твоей спиной.

Андрей повернулся. Увидел стоящую возле двери Ариадну. Хотел шагнуть к ней, но замер, услышав такой дорогой голос:

– Сама подойду. Не шевелись, а то упадешь!..

В окна думной палаты вонзаются четыре снопа яркого солнечного света.

Звенигородский князь Юрий ходит по палате, недовольно посматривая на брата Андрея, сидящего возле стола.

Зашли в палату после трапезы, во время которой Андрей резко остепенил княгиню Марфу, осмелившуюся высмеивать неправильность русской речи княгини Софии. Юрию замечание его жене не понравилось. Однако, сдержав себя, пререкаться с Андреем он не стал, а после трапезы позвал брата в думную палату, где и высказал свое неудовольствие тем, что Андрей при всей великокняжеской семье и близких к ней боярах унизил княгиню Марфу.

– Не в меру высоко заносишься, братец. Не сорвись!

– Поднимаясь по лестнице, чтобы не упасть, держусь за перила. Распустил Марфу, живя под ее пяткой.

– Да как ты осмелился обидеть ее?

– Осмелился, когда понял, что ты боишься унять ее говорливость. Незваная в доме объявилась да еще насмехаться вздумала. Видел, как Василий помрачнел, когда она начала слова, сказанные Софьей, передразнивать. Вовремя я ее урезонил, а то Василий попросту выгнал бы ее из-за стола.

– Кажись, оговорился?

– Выгнал бы, и тебе пришлось бы следом за ней восвояси убираться.

– Легче говори, а то до кулаков договоримся. Знаешь меня.

– Не стращай. У самого кулаки имеются. А поговорить нам, пожалуй, в самый раз подошла пора.

– Заносись, но оглядывайся.

– Понял, на что намекаешь. Ты уж пробовал с помощью бояр скинуть меня с удела, да промахнулся.

– Не понимаю, о чем молвишь.

– Забыл, что хромого боярина Левонтия засылал к моим боярам чинить смуту супротив меня?

– Напраслину плетешь.

– Сущую правду сказываю. Твой Левонтий письменную о сем мне запись учинил, когда приказал его как холопа в холодной бане отлупцевать вожжами. Из жадности к властолюбию, Юрий, несуразности творишь. Зависть тебя вконец изглодала. Душит тебя злоба на Василия, что он вместо тебя Москвой владеет. Не снюхивайся с Ордой. Хану Эдигею про Василия через баскаков напраслины не нашептывай. Пока словом тебя увещеваю. Не забывай, что наш батюшка с отцом Сергием порешили, кому из нас на каком уделе сидеть. Чать, понятно сказал?

– Никак, грозишь?

– Добром, но с твердостью упреждаю. Междоусобицу тебе с Василием не дозволим. Боярам своим втолкуй, чтобы с недобрыми замыслами в Можайской земле не объявлялись, потому прикажу всякого из них, как волчьих щенят, душить и топить.

Князь Юрий, слушая брата, оторопел. Спросил:

– Что с тобой, Андрюша? Напраслину на меня возводишь!

– Князь Андрей я для тебя с сей минуты.

– Андрюша, я супротив тебя зла не затаиваю.

– Против Василия в тебе зло, а он наш брат.

Андрей встал и шагнул к двери.

– Погоди!

– Все высказал. Княгине Марфе скажи, чтоб помалкивала, да напомни, что она только гостья великой княгини Софьи Витовтовны.

Дверь отворилась, и в палату вошел великий князь Василий.

– Вот вы где. Насилу нашел вас. Тебя, Юрий, женка ищет. Хочет проститься. Наша матушка велела Марфе домой ехать.

– Сам тоже поеду. Нагостились.

– Тебе виднее. Матушка поведала мне твое пожелание о живописцах. Я велел игумену Александру послать в Звенигород Даниила Черного и Андрея Рублева. Помощников им сам добрых найди в уделе. Иконников чествуй, потому во славу Господа красоту росписи кладут. Андрюша, не раздумал со мной по Москве верхом прогуляться? Денек в самый раз.

– Когда поедем?

– Проводим Юрия и подадимся…

На землю снова падали желтые листья.

Андрей с Даниилом встретили в Звенигороде вторую осень. Затянулось их житье из-за разной недужности. То у Даниила распухали суставы пальцев, то Андрей отлеживался, с трудом перемогая головную боль. Порученная им работа наконец подошла к концу. В Городке в Успенском соборе люди молятся, окруженные стенами в росписи библейских преданий. Видят старца Варлаама, поучающего в пустыне языческого царевича Иосафа. Встретив отшельника, царевич, просвещенный им, принимает от него крещение. В своей стране царевич вводит христианство и постепенно постигает, что доступные ему мирские радости, власть над народом и богатства не облагораживают его, и он, отказавшись от всего, уходит в пустыню, где от встречи с Варлаамом сумел отыскать в себе справедливость.

Молящиеся знают историю Варлаама и Иосафа и не сразу понимают, почему живописцы поместили ее на самом видном месте, хотя некоторые догадываются, что сделано это неспроста и, видимо, сотворители росписи кое-что узнали про несправедливость хозяина удела.

Иконники совсем не по-привычному для молящихся толкуют и облики святых Флора и Лавра. На Руси их почитают в народе как покровителей воинов и коней, на иконах они писаны всегда в ратных доспехах, но Андрей с Даниилом, будто пребывая в неведении, позабыв об этом, изобразили святых задумчивыми юношами с лучистыми добрыми взглядами и совсем не с волевыми и суровыми ликами.

Заставляет мирян задумываться и сценка, на которой монах, старец Пахомий, смиренно склоняет голову перед голубоглазым ангелом, простирающим руку к небесам, как бы стараясь успокоить и ободрить старца. Незабываемо убедительно передано ласковое добролюбие ангела к грешному человеку. Андрей, создавая эту роспись, надеялся внушить всем, кто ее увидит, что праведность человека в земной жизни и иная, никому не ведомая «вечная жизнь» неразрывны в своей слитности, что только в искренней чистоте помыслов скрывается залог человеческого бессмертия.

Горят, живут, поют в Успенском соборе вдохновенные светозарные бирюзовые, небесно-голубые, розоватые и золотистые краски, оставленные на века Андреем, в котором так сильна страстность живописного вдохновения.

Андрей и Даниил видели, как верующие не сводили восторженных взглядов с настенной росписи. Молящиеся не боялись рассматривать изображения старцев и святых, не видя их привычных беспощадных, карающих, исступленных взглядов.

Но живописцы увидели и другое – гнев князя Юрия. Не такую роспись ожидал он увидеть на стенах своих соборов. Суровыми, устрашающими должны были быть персонажи библейских сказаний. Надобно князю, чтобы они своими обликами, жестами и колючестью глаз внушали трепет, чтобы верующие боялись лишний раз поднимать на них глаза. Князь был недоволен работой изографов, и хотя не высказал им своего недовольства, но по бледности его лица они поняли, как нелегко ему скрыть свой гнев. Князь не глуп, догадался, что, изобразив невинные с виду сюжеты библейских сказаний, иконники намекнули ему о его греховной несправедливости в житейском обиходе. Виновником неудачных росписей князь считает скупого на слова и на улыбки Андрея Рублева, возомнившего себя умником-разумником после похвал, полученных за иконы в Благовещенском соборе.