В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери

— И снова началась резня?

— Не сразу. Демонстрантов оттеснили на лед Невы. В них даже не понадобилось стрелять. Лед треснул, и они начали тонуть. Но сегодня эту площадь уже нельзя использовать для революций.

— Почему?

— Разве вы не видите, какая она красивая, какие на ней газоны и деревья? Как вы думаете, зачем это сделано?

— Ах да! Революционеры ведь никогда не ходят по газонам и клумбам?

— В России — никогда, — твердо заявляет Галина. — А теперь смотрите: вот и он.

Я поднимаю голову. Передо мною действительно он.

Петр Великий верхом на своем коне — застыл на каменном постаменте, надменно возвышаясь над нами. Он весь движение; и он очень велик — такого размера, на какой только хватило бронзы и гения Фальконе. Он свысока глядит на интуристовские автобусы, припаркованные вокруг, и совсем не замечает разодетых русских женихов и невест, столпившихся у пьедестала и фотографирующихся, дабы оставить хоть что-то на память Потомству.

— Помните эти стихи Пушкина, у нас их учат в школе: «На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн, / И вдаль глядел»?

Петр совсем не таков, как я ожидал. На своем волнообразном каменном пьедестале он смотрится очень мило; глядит себе на Балтийское море, как будто ожидает очередной корабль, груженный произведениями искусства. Он гораздо цивилизованнее, гораздо галантнее, чем я представлял, гораздо — как бы это выразиться — ну почти француз. Весь ансамбль так легок и подвижен, что Пушкину, должно быть, нетрудно было вообразить, как этот конь слетает с пьедестала и с Петром на спине скачет по улицам и площадям города, преследуя несчастных жертв рока.

Тем временем демонстранты движутся к Неве, но уже не на лед, а к мосту, что гораздо более разумно. Мне любопытно, я уже сделал шаг в их сторону, но Галина хватает меня за руку:

— Не обращайте внимания, это же безвкусица. Еще две кучки людей, которые вечно всем недовольны. Это наша очередная гражданская война. Посмотрите лучше вон на то огромное здание с золотым куполом: не кажется ли вам, что мы обязательно должны в нем побывать?

— Где?

— В Исаакиевском соборе. Его колокольня — самая высокая точка города. Оттуда вы увидите весь Петербург. Давайте посмотрим? Или вас это не привлекает?

— По правде говоря, мне больше нравятся церкви с куполами-луковками.

— А, православный стиль. Но этот храм тоже строил француз. И кроме всего прочего, рядом с ним, в нарышкинском дворце, жил Дидро.

Я все еще гляжу на другую сторону площади, но Галина уже тащит меня к храму.

— Какой француз? Он был знаком с Дидро?

— Никоим образом: он жил немного позже. Его звали Огюст Монферран. Он перестроил этот собор по царскому заказу. Он хотел, чтобы его здесь похоронили, но царь Александр отказал ему. Монферран умер вскоре после окончания строительства, и его тело отправили в Париж.

— А почему царь ему отказал?

— Потому что собор пришлось достраивать еще сорок лет. Все планы оказались неверными, ничего не было доведено до конца. Монферран не был настоящим архитектором, но он построил величайшие соборы на севере Европы. А вот и он сам — его портрет выгравирован на фасаде.

На огромных мраморных ступенях, ведущих в собор, выстроилась шеренга ободранных нищих с протянутыми руками — старики на самодельных костылях, старушки в черных платьях и платках. Галина останавливается и раскрывает сумочку.

— Я всегда даю им пятачок, это приносит удачу, — объясняет она.

Мы заходим, передаем кому-то входную плату и оказываемся внутри огромного собора, который кажется слишком большим даже для себя самого. Темный монстр рационального барокко, собрание гигантских скульптур и мозаик, он напоминает богатый музей, и не верится, что сюда приходят молиться. А в центре, над крестовиной, — купол, творение Монферрана, третий по величине после соборов Святого Петра и Святого Павла.

— Очень жаль, но вот уже два года здесь нет маятника Фуко. А раньше он качался и указывал на земную ось.

— Здесь? А я думал, что это в Париже. По-моему, его впервые повесили в Пантеоне Суффло.

— Конечно, в Париже есть один такой маятник. А еще один был здесь. Разве вы не знаете, что Петербург расположен на истинном меридиане, центральной линии мира?

— А разве он не в Гринвиче?

— Ох эти англичане, что они болтают! Истинный меридиан, который проходит через центр мира, находится здесь.

— А что случилось с маятником? Он упал?

— Наверное, мы сами виноваты. Мы больше не верим, что Россия — пуп Земли. Но мы еще можем подняться на крышу и посмотреть на мир с вершины Петербурга.

И вот мы поднимаемся наверх, по железной спиральной лестнице, сквозь слои холодного рационального собора. Я гляжу на бесконечные ряды медных и цинковых крыш, на ломаные линии печных труб, на купол Смольного, на торчащие растопыренными пальцами многоэтажки; а за ними, до горизонта, — лес фабричных труб, угрюмые спальные районы, жирно и грязно дымящие электростанции, позолота далеких дворцов и крепостей и, наконец, серая гладь Балтийского моря.

Вот что я вижу. Но не совсем то видит Галина. Она видит огромный город, царство геометрически выверенных форм и симметрии. И она старается показать мне, что каждая часть этой хитроумной головоломки в точности уравновешивает какую-то другую. Таковы два золоченых шпиля, глядящих друг на друга с разных берегов Невы: один принадлежит Адмиралтейству, другой — Петропавловской крепости. Таковы две конные статуи царей — по ту и по эту сторону собора. Один из них — Петр Великий, подобный ракете, нацеленной в сторону моря с высокого пьедестала; другой — Николай I, истреблявший декабристов рядом с этим зданием, жесткий и прямолинейный самодержец, прямо сидящий на своем длинноногом коне. Перед академией Николай Гоголь, вытянувшись во весь рост, глядит на свою каменную противоположность — Михаила Лермонтова. А перед Смольным институтом, где царица Екатерина заботилась о благородных девицах, статуя Карла Маркса обменивается взглядами со своим старым соратником Фридрихом Энгельсом. И наконец, в невских водах мы видим второе Адмиралтейство, второй Эрмитаж. А по мосту через Неву проходит процессия с флагами — и за ней тут же движется еще одна процессия.

— Как видите, это город двойников, — резюмирует Галина. — И наши самые знаменитые книги — это книги о двойниках. Впрочем, как и книги Дидро.

Это правда. Подумав хорошенько, я понимаю, что Галина права.

Выйдя из собора, мы спускаемся на площадь к другой статуе — Николаю I, Кровавому царю. И тут с нами происходит неприятность. Откуда-то появляется шайка пестро одетых цыганок. Они окружают нас и тянут к нам руки. Две взрослые женщины и шесть-семь девочек в возрасте от четырех до семнадцати. Мои руки тянутся к кошельку: я вспомнил Галинино суеверие насчет удачи и хочу им что-нибудь дать. И вдруг они налетают на меня с криками и воплями, женщины валят меня на землю, детские пальчики роются в моих карманах и лезут в кошелек. Девочки толкают и щиплют меня, молотят кулачками; стоит стряхнуть одну, наскакивает другая. Прохожие останавливаются, туристы оборачиваются, но никто не вмешивается.