Свирепые калеки - Том Роббинс

Глаза ее на мгновение затуманились грустью, взгляд помягчел еще более.

– А скажите, филадельфийский бифштекс с сыром готовят и по сей день?

– Еще как готовят. Есть в мире вещи, на которые можно положиться безоговорочно.

Сестра Домино улыбнулась – и улыбка эта наводила на мысль о помеси Тадж-Махала с музыкальным автоматом.

– А прямо сейчас у вас есть причины радоваться жизни?

– По правде говоря, да. Я – в чужой стране, причем нелегально, в загадочном монастыре, где мне не место, сижу и беседую с племянницей синей ню, что уж совсем невероятно. Ну как тут не наслаждаться жизнью?

На краткий – о, какой краткий! – миг она накрыла ладонями его кулаки, покоящиеся на подлокотниках кресла.

– И при этом, к несчастью, в инвалидном кресле. – Она встала. – О'кей. Теперь мне нужно пойти к тетушке. Отлучение оказалось для Красавицы-под-Маской тяжким ударом. Тяжким ударом для нас всех. Но мы пойдем вперед. – Mонахиня поправила благоухайную веточку за ухом. И шагнула к выходу.

У дверей она замешкалась.

– Теперь, когда церковные патриархи решили, что крохотная группка монахинь-пустынниц недостойна принадлежать к их Церкви, нам придется пересмотреть наши взаимоотношения с религией. В придачу к этому мы вот уже несколько лет пытаемся пересмотреть свои взаимоотношения с Христом, с Богородицей и Господом. Господь – это, разумеется, постоянная; Господь вечен и абсолютен, Господь не меняется. Но человеческие концепции Господа, человеческое восприятие Господа, то, как мы видим и воспринимаем Господа, в ходе истории много раз менялось. Порой Он кажется нам более близким; порой – более безличным и отчужденным; в одни эпохи Он являлся главным образом разгневанным, нетерпимым и мстительным; в другие – более любящим и снисходительным. Наш образ Господа развивается. Так? А каковы были бы наши представления о Господе и о религии, если бы приходили к нам через видение женщин? Вы об этом когда-нибудь задумывались? Здесь мы как раз и сосредоточиваемся на этих вопросах; вот почему мне столь ценна беседа с вами – ведь при том, что я, возможно, и не согласна с многими вашими абсурдными идеями, вы мне демонстрируете, каково это – мыслить свободно, без стеснений и ограничений и заблуждений. Это очень полезно.

– Мы, абсурдисты, всегда к вашим услугам.

– А еще я вам очень благодарна за то, что вы, по сути дела, заставили меня рассказать историю нашей общины. Потому что, даже при том, что вы называете наш монастырь «загадочным», вы теперь сами видите, что церемония с костром – явление вполне логичное и прагматичное, как и вся наша деятельность. Мы просты, как свечка, мистер Свиттерс. Нет никакой магии и никакой тайны.

– Да, пожалуй, что и нет, – согласился он. – Конечно, если не считать документа.

Домино побледнела.

– Ах, ну да, – вздохнула она, помолчав немного. – Документ. Змий в нашем райском саду.

Мария Первая принесла ему ленч, и после того, как таковой был поглощен сферой, наполненной мистическим белым светом и якобы находящейся в нижней части его торса, питательные вещества вновь преобразовались в фотоны, а мякина – в «темное вещество», как будто телесные отходы были пеплом мертвой звезды, – Свиттерс отправил Маэстре электронное письмо, рассказав о любопытном совпадении с синей ню. Затем, пламенно ненавидя весь процесс, поупражнялся с час и даже больше, превратив койку в подобие мата, своеобразный помост, на котором он производил седы, отжимания, упоры и прочие разновидности самоистязаний, требуемые тиранией «технического ухода».

И настолько вымотала его эта напряженная разминка, что Свиттерс заснул, прочтя едва ли с полстраницы «Поминок по Финнегану». Когда же он вновь открыл глаза, было уже темно. Поднос с ужином для него оставили на табуретке у изголовья кровати, и рядом с рогом изобилия сандви-чапиты стоял высокий бокал красного вина (чай, рыдай и страдай!) и лежала веточка флердоранжа.

Увидеть Домино раньше, чем наступит утро, напрасно было бы и мечтать, но когда наконец-то рассвело (почти всю ночь он читал), Свиттерс выглядел настолько здоровым и бодрым (разминка исправно выплатила дивиденды), что монахиня предложила устроить экскурсию по оазису. На протяжении последующего часа она возила его кресло по территории туда и сюда.

Вдоль толстых глинобитных стен разнообразных строений цвели желтые розы, а в ивах, окруживших изобильный родник – главное украшение и источник жизненной силы оазиса, – куковали кукушки. Ирригационные желобки отводили воду от источника к огородам, где густо росли помидоры, огурцы, турецкий горох и баклажаны. В рощицах, разбросанных по оазису тут и там, в свой срок созреют фиги, миндаль, апельсины, гранаты, грецкие орехи, финики и лимоны. Под жасминовыми кустами рылись куры, словно упражняясь в архаической арифметике; одинокий ослик взмахивал хвостом так размеренно и ритмично, словно то был маятник, отсчитывающий время мира; и пара-тройка низкорослых черных коз блеяли и жевали, жевали и блеяли – создавалось ощущение, будто едят они собственные голоса. Над оазисом разливался безмятежный покой и благоухание цветов: то, наверное, и впрямь было подобие Эдема, пусть в упрощенном, «удешевленном» варианте.

– А сирийское правительство против вашего здесь присутствия не возражает? – полюбопытствовал Свиттерс, памятуя о том, что ни одной другой стране мира, за исключением разве что Израиля, не довелось за свою историю пережить такого количества кровавых религиозных бойней.

– Au contraire.[180]В Дамаске нас просто обожают. Всегда можно указать на наш символический монастырь как на пример терпимости и многообразия. Мы, как вы изволите выражаться, хороший пиар для Сирии. В Дамаске нас любят больше, чем в Риме.

У сводчатой, решетчатой двери в трапезную Домина официально представила его каждой из сестер. То есть всем, кроме той, познакомиться с которой Свиттерсу хотелось более всего. Они выстроились в ряд – от Марии Первой – самой старшей, если не считать неуловимой Красавицы-под-Маской, – до младшей, тридцатичетырехлетней Фанни, наиболее открыто дружелюбной. Между ними числились Мария Вторая, молчаливая, с худым лицом; Зю-Зю, смахивающая на разухабистую ведущую кулинарной телепередачи; кучерявая, хитроглазая Боб – ни дать ни взять сестра-близнец Эйнштейна; Пиппи, с волосами цвета корицы, вся в веснушках, с плотницким поясом; Мустанг Салли – миниатюрная, с носом как банан и с прилепленными к вискам завитками – таких на француженках не видывали с тех пор, как Брассай[181]в 1930-х годах фотографировал парижских девочек из сомнительных баров. В своих одинаковых, до щиколотки, платьях на сирийский манер они сошли бы за своеобразный этнографический клуб, ну, скажем, за греческое женское общество, созданное чуть эксцентричными пожилыми домохозяйками штата Огайо, изнывающими от хронической тоски в связи с неуместной тягой к прекрасному. С другой стороны, они были уравновешенны, невозмутимы, серьезны и удивительно трудолюбивы. Домино сообщила сестрам, что их гость, милостью Господа и заботами пахомианок, вполне оправился от лихорадки и отбудет восвояси на поставляющем припасы грузовике завтра или послезавтра; те вежливо кивнули. Присутствие Свиттерса наверняка было им в новинку; хотя радовало оно монахинь или удручало, он бы не поручился. Со всей определенностью, женщинам не терпелось вернуться к своим трудам – всем, за исключением, разве что, Фанни.