Похищение лебедя - Элизабет Костова

В конюшне было пусто, ряды закрытых дверей спален. Только свою я, как видно, забыла закрыть: неосторожно, хотя бумажник и лежал у меня в кармане, а за прочее имущество я не беспокоилась. Да здесь, кажется, никто особенно не запирался. Я устало вошла и невольно ахнула — на краю моей кровати сидел Фрэнк: свежая белая рубаха распахнута, джинсы, ожерелье из темных бус, похожее на мое. Он держал в руках альбом и растирал большим пальцем линии рисунка. У него был потрясающий загар, мышцы на ребрах чуть сокращались, когда он нагибался над страницей. Он еще секунду сосредоточенно работал, потом поднял голову и улыбнулся. Мне хотелось подбочениться, но я удержалась:

— И что это ты здесь делаешь?

Он отложил набросок и ухмыльнулся мне.

— О, брось. Ты три дня от меня прячешься.

— Я могла бы обратиться к организаторам и добиться, чтобы тебя выгнали.

Он взглянул чуть серьезнее.

— Но не станешь. Ты тоже обращала на меня внимание не меньше, чем я на тебя. Брось срывать на мне злость.

— Я не срываю злость. Думаю, правильнее будет сказать, игнорирую. Я тебя игнорирую. А ты, возможно, к такому не привык.

— Ты думаешь, я не знаю, что я — избалованный щенок? — Он пригладил светлую щетину на голове и оценивающе взглянул на меня. — А ты?

К моему ужасу, его улыбка оказалась заразительной. Я скрестила руки на груди.

— Ты не такая?

— Не будь ты избалованным щенком, ты бы, конечно, не явился сюда столь неприличным образом.

— Брось, — повторил он. — Тебе нет дела до приличий. И я, кстати, не собираюсь бросаться на твою гордую шею. Просто мне подумалось, что мы могли бы стать друзьями и что ты могла бы поговорить со мной, когда мы окажемся наедине, и не перед кем будет задаваться.

Я готова была разорвать его на части и не знала только, с чего начать.

— Задаваться? Я никогда не видела человека, который бы заботился о своем имидже больше вас, юноша!

— А, вот теперь показалось твое истинное лицо! Антисноб! Так-то лучше. В конце концов ты тоже училась в художественной школе, и я даже знаю, в какой. Не так уж плохо. — Он с улыбкой повернул ко мне рисунок. — Вот, я тут пытался сделать автопортрет в твоем зеркале. Похоже, что я задаюсь?

Я против воли бросила взгляд на набросок. На нем было грустное, спокойное, задумчивое лицо, никак не похожее на все, что для меня ассоциировалось с Фрэнком. И хорошо сделано.

— Тени неверно положены, — сказала я. — И рот слишком большой.

— Большой — это хорошо.

— Убирайтесь с моей кровати, мистер, — приказала я.

— Сначала иди сюда и поцелуй меня.

Следовало бы дать ему затрещину, а я рассмеялась.

— Я тебе в матери гожусь.

— Неправда, — сказал он. Положил альбом на кровать, встал — он был как раз моего роста, и плечи не шире моих — и уперся ладонями в стену по сторонам от меня, жест, наверняка подсказанный Голливудом. — Ты молода и прекрасна, и пора бы тебе перестать ершиться и немного поразвлечься. Здесь колония художников!

— И мне следовало бы позаботиться, чтобы тебя отсюда вышибли, детка.

— Ну-ка, тебе, пожалуй… лет на восемь больше моего? Или на пять? Впечатляет. — Он одной рукой погладил меня по щеке, и она загорелась от плеча до линии волос. — Ты притворяешься самодостаточной или тебе и вправду нравится спать одной в этом стойле?

— Все равно мужчины сюда не допускаются, — сказала я, стряхивая его руку, которая снова нежно двигалась от виска к скуле.

Во мне невольно проснулась желание почувствовать эту тонкую, умелую молодую руку не только здесь, а всюду.

— Это только на бумаге.

Он наклонился, но медленно, как бы гипнотизируя меня — с успехом. Дыхание пахло приятной свежестью. Он дождался, пока я первая поцеловала его, стыдясь себя, но жадно, а потом его губы приникли к моим с такой сдержанной силой, что у меня что-то екнуло внутри. Я могла бы провести ночь на его шелковистой груди, если бы он не поднял руки к моим волосам, не приподнял прядь.

— Прелесть, — сказал он.

Я выскользнула из-под его загорелой руки.

— Ты тоже, малыш, но забудь об этом.

Он на удивление добродушно рассмеялся.

— Ладно. Дай знать, если передумаешь. Незачем тебе быть одинокой, если не хочется. Мы могли бы славно потолковать, напрасно ты уклоняешься.

— Уходи, пожалуйста. Господи, хватит!

Он захватил свой альбом и вышел так же тихо, как Роберт Оливер из студии вчера ночью, даже почтительно закрыл за собой дверь, словно доказывая, что он не такой зеленый юнец, каким я его считала. Уверившись, что он вышел из здания, я бросилась на кровать, вытерла губы рукавом и поплакала, немного, но горячо.

К тому времени, когда поезд прибывает на побережье, уже темно, и они молчат. У нее на вуали налипли хлопья сажи, и кажется, будто что-то не так со зрением. В Фекампе они выходят, чтобы пересесть на кеб до Этреты. Оливье собирает пакеты с полки купе, в котором они проговорили день напролет — чемоданы доставят следом — и ей, когда он встает, чудится, что он весь окоченел, что тело под хорошим дорожным костюмом откровенно старое, и незачем ему трогать ее за локоть, обращаясь к ней — не из-за Ива, а просто потому, что он немолод. Но вот он снова садится и берет ее за руку. Оба они в перчатках.

— Я держу твою руку, — говорит он ей, — потому что могу и потому что она прекраснее всего на свете.

Она не находит достойного ответа, а поезд вздрагивает, останавливаясь. Тогда она высвобождает руку и стягивает перчатку, а потом возвращает ему ладонь. Он приподнимает ее, словно изучая, и она в тускло освещенном купе видит ее как чужую, привычно отмечая, что пальцы слишком длинны, и вся кисть слишком велика для узкого запястья, и что кончики указательного и среднего пальцев выпачканы голубой краской. Она ждет, что он поцелует ей руку, однако он только склоняет голову, словно задумавшись, и выпускает ее ладонь. Потом живо встает, подхватывает пакеты и вежливо пропускает ее вперед.

Проводник помогает им выйти в ночь, пахнущую углем и мокрыми полями. Поезд-дракон за их спинами еще стонет, белый пар затягивает темный ряд домов, размывает фигуры машиниста и пассажиров. В кебе Оливье заботливо усаживает ее рядом с собой, лошади трогают с места, и она в сотый раз гадает, как могла согласиться на эту поездку. Потому ли, что Ив настаивал, или потому, что Оливье хотел, чтобы она с ним поехала? Или это она сама хотела, и у нее не хватило сил отговорить Ива, любопытство помешало?

В Этрете над булыжными мостовыми размытые пятна газовых фонарей. Оливье протягивает ей руку, помогая сойти, а она кутается в плащ и незаметно потягивается: она тоже окоченела от долгой дороги. Ветер пахнет солью, где-то там одиноко вздыхает Канал. Этрета погружена в унылое курортное межсезонье. Ей знакома эта мелодия моря, она не раз бывала в этом городке, но нынешней ночью он видится ей по-новому: глушь, край земли. Оливье распоряжается багажом. Украдкой глянув на него сбоку, она видит, что он печален и мыслями где-то далеко. В каком десятилетии он бывал здесь? Отдыхал ли на побережье давным-давно с женой? Может ли она спрашивать его о таких вещах? На его лице под уличным фонарем темнеют морщины, изящные чувственные губы растрескались. В высоком доме с трубой напротив станции в окне первого этажа зажглась свеча; она видит, как кто-то ходит по комнате, может быть, женщина прибирается, прежде чем лечь в постель. Она гадает, как живут в этом доме и почему сама она живет в другом, в Париже: она думает, как легко было бы судьбе устроить все наоборот.