Небеса ликуют - Андрей Валентинов

…Стальные клинья в запястьях, стальное острие пробивает сердце…

Почему я жалею о Джудекке?

— Погоди! Нить может порваться, оставь это здесь! Я открываю глаза. Это? Но ведь у меня ничего…

…Слева — Черная Книга. Справа — гитара в чехле.

— Оставь здесь! — Рука Святого нетерпеливо тычет в рукопись брата Алессо. — Ты не должен был даже заглядывать в нее! Оставь!

Уже не хрип — визг. Его рука жадно тянется к Черной Книге, хватает, швыряет в сторону…

— А это можешь взять!

Гитара? Но почему? Ведь мессер Инголи запретил!

— Бери!

Я нерешительно тянусь к подарку Коломбины…

…Знакомый хохот. Лицо Святого исчезает, передо мною — скалящаяся свиная рожа. Черный Херувим хватает меня за волосы, толкает вперед, к узкому мосту, ведущему в Рай.

— И никогда не пытайся мудрствовать! Никогда! Никогда!..

Почему мне так страшно? Или Рай ужаснее Преисподней?

Все утро ждали штурма, но королевский лагерь молчал. Лишь несколько всадников со стальными крыльями за спиной промчались мимо вала. Затем ударили пушки, но быстро смолкли, и вскоре на мертвое поле вышли те, кто еще остался жив. Перед тем, как убивать дальше, люди спешили похоронить мертвецов.

* * *

— Осада, друг мой, — наставительно заметил шевалье, поудобнее устраиваясь на барабане, — отнюдь не столь скучна, как считают некоторые. Напротив! При осаде всегда есть чем заняться! Вылазки, мины, контрмины, засады, траншей, эскарпы и контрэскарпы… Vioux diable! Вот увидите, нам будет весело!

Марс не бросал слова на ветер. С утра сотни ополченцев в белых свитках месили грязь, поднимая валы редута к самому небу. Черные реестровцы притащили еще три пушки и теперь деловито устанавливали их жерлами к врагу.

Все мои тонкие намеки пропали даром. Славный пикардиец не собирался оставлять редут. Как и брат Азиний — раненых, как и сьер еретик — свой мушкет.

А между тем вода успела смыть две гати из трех. Последняя уже исчезла под водой, пройти можно было только по пояс в грязной болотной жиже…

— Вы напрасно беспокоитесь, Гуаира! Я только что был у генерала Джаджалия, беседовал с ним…

Черт возьми, на каком языке?

— …И он сказал, что продовольствия у нас хватит на месяц. Ха! Да с такими запасами и с такими молодцами мы их всех разобьем! Parbleu! Вот когда мы осаждали Париж и проклятый Мазарини приказал уничтожить все припасы, вот тогда было и вправду тошно. Крыс жрали, честное слово! А здесь бояться нечего!

Я не стал спорить с простодушным богом войны. Он был прав: еды хватало. И не только еды.

Пить стали с самого утра. Вначале — по шатрам, скрываясь и стыдясь. Затем, когда горилка ударила в головы, выкатили бочки на улицу. Пили молча, не глядя друг другу в глаза, черпали, снова наливали…

Пир кончился. Началась тризна.

— Генерал Джаджалий надеется, что синьор Хмельницкий скоро вернется. Говорят, хан отпустил канцлера Выговского и дал ему двадцать тысяч татар…

Я кивнул — говорят. И это, и многое другое. С самого утра, как только топоры ударили в дерево, раскупоривая бочонки с водкой, по табору поехало, понеслось, отразилось многоголосым эхом…

…Гетьмана увозят в Крым, его отпустили, требуют выкуп: три бочонка червонцев, четыре, десять. Ракоци спешит на помощь, Ракоци сговорился с королем, король обещает всех помиловать, повесить, посажать на колья, требует выдать старшину, оружие, гетьманскую хоругвь, собирается бежать в Варшаву, в Краков, в польском войске бунт, чума, голод, все то же — в казацком таборе, вместо сухарей и муки в мешках нашли крысиный помет, литовцы подходят к Лоеву, к Киеву, к Чигирину…

И потянулись через неверную гать вереницы усачей в ярких жупанах. Буревестники-запорожцы первыми почуяли беду, но не спешили встречать ее, неминучую, лицом к лицу. Что им гетьман? Кость в горле, чужой кнут над плечами!

Шли молча, не огрызаясь, под общий свист. Но вскоре свистеть перестали, и среди жупанов появились черные каптаны.

Пока еще немного. Реестровцы держались.

Странно, но белых рубах на гати я не увидел. Посполитые оставались в обреченном таборе.

* * *

— Однако же вы грустите, дорогой друг! — Тяжелая ладонь дю Бартаса ударила меня по плечу. — Бросьте! Ма foi! Мы еще повоюем!..

— Пане пулковнику! Пане пулковнику! До вас! Вестовой джура — худой паренек в косо сидящем черном каптане ударил каблуком в мокрую землю.

— Говорят, из Воронкивской сотни! Шевалье поморщился, пытаясь понять полузнакомые русинские слова.

— Ке?

— Из Воронкивской, Переяславского полку. Говорит, вы ему нужны да какой-то пан Илочеченко…

Сейчас, в лучах выглянувшего из-за туч солнца, брат Паоло показался мне древним старцем. Обтянутый темной кожей череп, клок седых волос, выбившийся из-под мохнатой шапки, жидкие длинные усы. И глаза — близорукие, потухшие. Сколько ему? Семьдесят? Больше?

— Господин полковник? Вы разрешите мне поговорить с господином Илочеченком?

— С кем? Гуаира, это он вас так называет? От удивления шевалье даже не сообразил, что с ним заговорили по-французски.

Объясняться было некогда. Как и соображать, каким образом меня нашли. Но тут же вспомнились слова моего провожатого: «…От пана полковника Бартасенко!»

Сам виноват, глупый Илочечонк!

Мы подошли к самому краю вала. Отсюда поле было видно целиком. Живые суетились возле мертвых, православный священник и кзендз стояли бок о бок, читая молитвы — каждый свою.

Вера веру борет… Доборолись, Адамовы дети!

* * *

— Значит, синьор Илочечонк Гуаира? — Под седыми усами сверкнули острые хищные зубы. — Или просто — Гуаира? Я пожал плечами.

— Как вам будет угодно, пан Полегенький!

— Гуаира… Позвольте… Так вы из Гуаиры? А я еще подумал, откуда у вас индийский загар?

Он пришел днем, в открытую, словно заключая негласное перемирие. Что ж, и нам надо похоронить своих мертвецов.

— Значит, строили Город Солнца? Позвольте, так вы, наверно, знали брата Мигеля Пинто? Мы с ним вместе учились в мадридском коллегиуме.

Я вздрогнул, чувствуя знакомый холод в разом оледеневших ладонях. Нет-нет, Брахман ни о чем не подозревает! Он просто спросил!..

— Брат Мигель погиб девять месяцев назад.

— Упокой, Господи!.. Знаете, в молодости, когда я был меньшим циником, мне казалось, что брат Пинто наверняка станет святым.