Дарующие Смерть, Коварство и Любовь - Сэмюэл Блэк

После ужина я распрощался с Франческо и нанял нескольких солдат для сопровождения моей кареты до одного особнячка в центре города. Именно там жила Анджелина. Миловидная юная грешница; с недавних пор я навещал ее каждые пару дней — от бесконечной осенней сырости башка, как говорится, пухла, а денежки таяли, — но с удовольствием заглядывал бы к ней ежедневно, если бы мог себе это позволить. Я трясся в темном экипаже — колеса непристойно грохотали по булыжным мостовым — и, с радостью думая о моем новорожденном сыне, мечтал о соблазнительном белом теле Анджелины.

И вот карета остановилась. Я распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Оказавшись на твердой земле, услышал слова одного из солдат:

— Ужасная досада.

В наступившей тишине раздался детский кашель и звуки тихой музыки. Я направился к двери Анджелины и вдруг, разглядев ее в факельном свете, испуганно замер. На деревянной панели был намалеван большой красный крест.

— Сочувствую вам, господин, — произнес кто-то за моей спиной.

О боже!

Колотя кулаком в дверь, я крикнул:

— Анджелина! Жива хоть она или мертва?

Но мне никто не ответил.

О боже, умоляю, спаси и сохрани.

Мне вспомнилось, как я целовал, обнимал и ласкал ее, как мы сливались в экстазе всего три дня тому назад. Была ли она больна уже тогда?

О боже, о боже, о боже…

Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.

Вернувшись в карету, я запер дверцу на засов. Мне представилось мягкое белое тело Анджелины, покрытое нарывающими темными бубонами. Сердце заколотилось с такой силой, что меня начало подташнивать. Мулы тащили карету по грязному мраку римских улиц, а я тихо плакал, обхватив руками голову.

Я распахнул ставни. Во мраке клубились облачка. Насмешливо прищурив глаза, я взирал на этот мир — огромный и незримый, еще не покоренный. Мне вспомнились детские мечты — я хотел стать Цезарем. Хотел стать Александром. А вместо этого сейчас вынужден маяться от безделья в золоченой римской клетке. Вынужден ждать, надеяться и медленно умирать со скуки. Тратить понапрасну время. Мои таланты растрачивались попусту, медленно чахли и усыхали.

Прибыл курьер из Флоренции. Я слушал его, черт побери, затаив дыхание. Но их ответ отрицателен. Нудные и бесстрастные пустые речи, но никаких гарантий безопасности, никаких соглашений.

Я всадил кулак в стену. Мой возмущенный крик затих во мраке. Я послал за моим любимым посланником.

Макиавелли явился, и я обрушил на него свой гнев. Выплеснул свой гнев на Флоренцию.

— Вы ВНОВЬ подвели меня, — взревел я. — Но больше я не допущу такого. Я заключу соглашение с Венецией. Да, я подпишу договор с самим дьяволом. Я сделаю все возможное, чтобы уничтожить вашу республику.

Я изверг весь свой гнев и злость. Вышагивал взад-вперед и рычал как зверь в клетке.

Но, прямо взглянув на него, я не увидел в его глазах никакого страха. Не заметил даже скуки или насмешки. В них читалась жалость. Проклятая ЖАЛОСТЬ!

Макиавелли чертовски умен и сообразителен, я всегда знал это. Но сейчас его сообразительность просто невыносима. Он разгадал все мои тайны. Мои тайные слабости. Мои секретные связи. Ему удалось найти бреши в моей маске.

Наконец я перестал бушевать. Макиавелли ответил мне — все той же нудной пустопорожней чепухой. Тянул время. Водил меня за нос. Щекотал мои нервы тонкими клинками остроумия. Точно так же как поступал недавно я со всеми этими благородными, влиятельными и взбешенными горлопанами.

Неужели я обескровлен, обречен на медленную смерть? Разве судьбоносный меч уже занесен над моей головой?

Я отпустил Макиавелли и вызвал Агапито.

— Завтра мы уезжаем, — сообщил я ему. — Все мы. Направимся в Романью.

— Каков же ваш план, мой господин? — нахмурив брови, спросил Агапито.

— К дьяволу планы. Я не знаю, что буду делать. Но я ДОЛЖЕН уехать отсюда. Разве вы не понимаете, Агапито? Такая жизнь сводит меня с ума. И больше никаких вопросов, черт побери; делайте, что велено.

— Простите, мой господин, — со вздохом произнес Агапито, не отрывая глаз от пола. — Я передам ваши приказы, но не поеду с вами. Я больше не хочу служить вам, ваша светлость.

Et tu, Agapito?[44]Я промолчал. Он поклонился и вышел.

Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.

Все мои мечты рассыпались прахом.

Утро началось просто великолепно. Впереди нас ждал редкий солнечный день в Риме, и когда я тщательно обследовал свое обнаженное тело в свете, проникающем из открытого окна, то не обнаружил ни одного черного бубона. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как я увидел красный крест на двери Анджелины, но я по-прежнему чист. Я здоров и буду жить!

Я отправился в Ватикан, и меня встретили новостями о том, что Чезаре Борджиа, который покинул Рим всего неделю тому назад, арестован папскими войсками за отказ сдать свои города в Романье. После этого до меня доходили разные слухи: что он плакал, когда его, закованного в цепи, вели на корабль; что Папа собирается обезглавить его на площади Святого Петра.

Все вокруг смеялись и шутили, обсуждая судьбу герцога; я смеялся вместе со всеми, но это веселье не затрагивало мою душу. Я возлагал на Валентинуа огромные надежды. Кто еще обладал достаточной силой, чтобы выгнать из Италии чужеземцев и создать у нас единое государство? Кто еще мог бы предложить Никколо Макиавелли тот влиятельный статус, которого тот так страстно желал и вполне заслуживал? Герцог превратился в бледную тень своего же былого величия, и ничто не в силах теперь спасти его; но это не означало, что я не могу сожалеть об утраченных возможностях.

Целое утро я усердно трудился, сочиняя петиции кардиналам и отчеты для Синьории, а во второй половине дня, как и предложил Франческо, мы отправились на прогулку.

— Никколо, вы здесь уже почти месяц, а до сих пор не видели развалин древнего города. Это просто возмутительно для такого любителя истории, как вы.

В общем, мы отправились взглянуть на Колизей и Большой цирк[45], осмотрели также громадные ванны терм Диоклетиана. Мы вспоминали Цицерона и Цезаря, Брута и Августа. Потом Франческо вернулся в Ватикан, оставив меня в одиночестве на заросшей травой площади вблизи Форума, где я пожевал жареных каштанов под холодным солнцем и поглядел на представление, устроенное наряженными в тоги лютнистами — они исполняли, скорее всего, песни Древнего Рима. Однако даже здесь, даже касаясь тех самых камней, к которым прикасались пальцы древних римлян, даже видя пейзажи, которые видели их глаза, я по-прежнему не ощущал подлинной связи с прошлым. Оно не ощущалось мной как некая реальность. Они не воспринимались как реальные личности. Разумом я понимал, что они были такими же людьми, как мы, с такими же страстями, с такими же земными проблемами, надеждами и страхами. Мне хотелось понять, как они жили, что чувствовал каждый из них. Мне хотелось постичь ход их мыслей, но… ощущал я лишь камни; видел лишь луга и холмы. И додумался я лишь до одного: я живу здесь и сейчас, а то славное прошлое уже не существует в нашей реальности.