Николай Гумилев - Владимир Полушин

В 1912 году Николай Степанович все же нашел выход в ученый мир. Он договорился о встрече с известным профессором-египтологом. Чем окончилась для Гумилёва эта встреча, поэт описал в первой главе «Африканского дневника»: «…в декабре 1912 года я находился в одном из тех прелестных, заставленных книгами уголков Петербургского университета, где студенты, магистранты, а иногда и профессора пьют чай, слегка подтрунивая над специальностью друг друга. Я ждал известного египтолога, которому принес в подарок вывезенный мной из предыдущей поездки абиссинский складень: Деву Марию с младенцем на одной половине и святого с отрубленной ногой на другой. В этом маленьком собранье мой складень имел посредственный успех: классик говорил о его антихудожественности, исследователь Ренессанса о европейском влиянье, обесценивающем его, этнограф о преимуществе искусства сибирских инородцев. Гораздо больше интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят. Разрушать легенды оказалось труднее, чем их создавать. В конце разговора профессор Ж. спросил, был ли я уже с рассказом о моем путешествии в Академии наук. Я сразу представил себе это громадное белое здание с внутренними дворами, лестницами, переулками, целую крепость, охраняющую официальную науку от внешнего мира; служителей с галунами, допытывающихся, кого именно я хочу видеть; и, наконец, холодное лицо дежурного секретаря, объявляющего мне, что Академия не интересуется частными работами, что у Академии есть свои исследователи и тому подобные обескураживающие фразы. Кроме того, как литератор я привык смотреть на академиков, как на своих исконных врагов. Часть этих соображений, конечно, в смягченной форме, я и высказал профессору Ж. Однако не прошло и получаса, как с рекомендательным письмом в руках я оказался на витой каменной лестнице перед дверью в приемную одного из вершителей академических судеб. С тех пор прошло пять месяцев. За это время я много раз бывал и на внутренних лестницах, и в просторных, заставленных еще не разобранными коллекциями кабинетах, на чердаках и в подвалах музеев этого большого белого здания над Невой. Я встречал ученых, точно только что соскочивших со страниц романа Жюль Верна, и таких, что с восторженным блеском глаз говорят о тлях и кокцидах, и таких, чья мечта добыть шкуру красной дикой собаки, водящейся в Центральной Африке, и таких, что подобно Бодлеру, готовы поверить в подлинную божественность маленьких идолов из дерева и слоновой кости. И почти везде прием, оказанный мне, поражал своей простотой и сердечностью. Принцы официальной науки оказались, как настоящие принцы, доброжелательными и благосклонными. У меня есть мечта, живучая при всей трудности ее выполнения. Пройти с юга на север Данакильскую пустыню, лежащую между Абиссинией и Красным морем, исследовать нижнее течение реки Гаваша[32], узнать рассеянные там неизвестные загадочные племена. Номинально они находятся под властью абиссинского правительства, фактически свободны. И так как все они принадлежат к одному племени данакилей, довольно свободному, хотя очень свирепому, их можно объединить и, найдя выход к морю, цивилизовать или, по крайней мере, арабизировать. В семье народов прибавится еще один сочлен. А выход к морю есть. Это — Рагейта, маленький независимый султанат, к северу от Обока. Один русский искатель приключений — в России их не меньше, чем где бы то ни было, — совсем было приобрел его для русского правительства. Но наше министерство иностранных дел ему отказало. Этот мой маршрут не был принят Академией. Он стоил слишком дорого. Я примирился с отказом и представил другой маршрут, принятый после некоторых обсуждений Музеем антропологии и этнографии при императорской Академии наук. Я должен был отправиться в порт Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе, оттуда по железной дороге к Харару, потом, составив караван, на юг в область, лежащую между Сомалийским полуостровом и озерами Рудольфа, Маргариты, Звай; захватить возможно больший район исследования; делать снимки, собирать этнографические коллекции, записывать песни и легенды. Кроме того, мне предоставлялось право собирать зоологические коллекции. Я просил о разрешении взять с собой помощника, и мой выбор остановился на моем родственнике Н. Л. Сверчкове, молодом человеке, любящем охоту и естественные науки. Он отличался настолько покладистым характером, что уже из-за одного желания сохранить мир пошел бы на всевозможные лишения и опасности. Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда… Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия…»

В действительности приготовления заняли гораздо больше времени. С тех пор как поэт встретился с профессором-египтологом и до его отправки прошло больше четырех месяцев. Но можно сказать, что Гумилёву повезло, ибо незадолго до этого Музей антропологии и этнографии получил право на государственные дотации для создания коллекций экспонатов из Индии, Южной Америки и Африки. Так что поэт был среди первых, кто этим правом воспользовался.

Но если на пути к своей любимой Африке он не прошел через дантовские круги ада, то нервы ему потрепали основательно, пока утрясались все формальности.

Первым делом нужно было получить разрешение на бесплатный проезд на поездах и пароходе до Абиссинии. Все-таки академия в полной мере не могла оплатить все расходы. Тогда к этому процессу подключился известный ученый, директор Музея антропологии и этнографии Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге, действительный тайный советник, академик В. В. Радлов. 20 марта 1913 года он отправляет письмо председателю Российского Добровольческого флота: «Милостивый государь Отто Львович! Позволю себе обратиться к Вашему Превосходительству со следующей просьбой. Музей антропологии и этнографии имени Императора Петра Великого командирует в Абиссинию для собирания этнографических коллекций и для обследования племен галла и сомали Николая Степановича Гумилёва и Николая Леонидовича Сверчкова. Ввиду крайне ограниченной суммы, ассигнованной на эту экспедицию, обращаюсь к Вашему просвещенному содействию для предоставления означенным лицам свободного проезда на пароходах Добровольного Флота от Одессы до Адена и обратно. Экспедиция предполагает выехать 10 апреля из Одессы и возвратиться в начале августа…»

Можно было письмо отнести и вручить лично. Ведь правление Добровольческого флота располагалось в Санкт-Петербурге на Михайловской площади, 5 — от силы два с половиной километра от Музея антропологии и этнографии. Но правила бюрократического общения не позволяли сделать этого.

Через шесть дней Радлов подготовил еще три документа. В этот же день поэт получает «открытый лист», официальный документ, подтверждающий цель поездки: «Ник. Степ. Гумилёву и Ник. Леонид. Сверчкову, отправляющимся в Абиссинию для научных исследований».

И наконец 26 марта В. В. Радлов отправил Борису Александровичу Чемерзину, русскому посланнику в Абиссинии, письмо, в котором заслуженный ученый просит оказать содействие Н. С. Гумилёву в его путешествии: «Его Превосходительству Б. А. Чемерзину. Милостивый государь Борис Александрович! Позволю себе обратиться к Вашему Превосходительству со следующей просьбой. Музей антропологии и этнографии командирует Н. С. Гумилёва в Абиссинию для изучения племен галласов. Так как для беспрепятственного проезда по стране этого племени необходимо содействие губернатора г. Харара, покорнейше прошу исходатайствовать соответствующее рекомендательное письмо от Абиссинского правительства и выслать таковое по адресу г. Гумилёва в Dire-Daua, а также сообщить русскому вице-консулу в Джибути об оказании содействия г. Гумилёву в этом городе, чем премного обяжете музей Императорской Академии наук и Вашего покорного слугу. В. Радлов».