В запредельной синеве - Карме Риера

– Вы меня все время озадачиваете, сеньор: только что говорили о самопожертвовании, а теперь – о подмене…

– Вы хорошо знаете свою сеньору? Испытали ли вы на себе ее холодность, ее суровость, ее притягательность? Спросите ее, что именно произошло с Гарцем. Спросите ее об этом, глядя ей прямо в глаза, если только не боитесь, что она прожжет вас взглядом.

Себастья Палоу пришел в волнение. Лицо его горело, а голос временами прерывался. Юноша подождал, пока он успокоится.

– Передайте сеньоре, что у меня все превосходно и что я очень люблю свою жену. Впрочем, она этому не поверит. Ну да все равно! Можете ничего не говорить… Что до кольца – оно принадлежит ей. Верните его ей, пожалуйста.

Чужеземец снова надел кольцо на мизинец правой руки. Затем встал.

– С вашего позволения, сеньор. Вы хотели бы еще что-нибудь передать вашим друзьям из Ливорно? Мы отплываем послезавтра и, возможно, нам с вами никогда больше не суждено будет увидеться. Сеньор Пере Онофре Агило поручил мне навестить его мать.

– Увы, у вас это не получится: ее арестовали. Однако, если мне сказали правду, ее не приговорили к смерти. На завтрашнем ауто казнят только тех, кто пытался уплыть. Все это очень скверные новости для моих друзей из Ливорно…

– Ну, не все новости скверные, сеньор. У вас ведь все прекрасно и вы только что женились… – произнес юноша с лукавым намеком, который совсем не понравился Палоу. – Вы позволите мне выйти через сад?

– Выходите где вам угодно, – произнес хозяин и снова взялся за колокольчик, призывая слугу.

Юноша не спешил. Он шел не торопясь среди благоухавших апельсиновых деревьев, прислушиваясь к мелодичному журчанию воды, которая била из источника в чашу, а затем стекала в узкое искусственное русло. По обе стороны дорожки расстилались клумбы, где росли турецкая гвоздика, розовые кусты, жасмин, базилик, одурманивающие своими ароматами. Растения цвели, образуя разноцветные гирлянды, – желтые, красные, белые, нежно-розовые. По стенам вилась жимолость, и плющ простирал во все стороны свои щупальца, чтобы поскорее вскарабкаться вверх.

Чужеземца сопровождала совсем юная служанка, почти девочка. Она была одета по-крестьянски, волосы ее были убраны под платок, а юбка частично прикрыта холщовым фартучком. Лицо ее не пряталось под вуалью на мавританский манер, как у девушки из рассказа Гарца, но одежда делала ее похожей на Айну Дурью Башку, которую он подобрал в тот злосчастный день.

Юноша никак не может поверить, что наконец-то оказался в том самом месте, куда так стремился, как не может поверить во все, что случилось после того, как он сошел с «Минервы» в Порто Пи и случай привел его в тюрьму, а затем в каюту Пере Онофре, направлявшегося в Ливорно. Его история гораздо интереснее той, которую выдумал Андреас Гарц. Жоао не удалось найти на Майорке свою Прекрасную Даму, однако затем он оказался рядом с ней – так сильно было его желание отыскать ее, чего бы то ни стоило. Ради нее он оставил все.

Теперь он проходит под навесом, который смягчает яркий солнечный свет и дарит прохладу в невыносимую жару. В своем саду в Ливорно Бланка приказала посадить виноградные лозы, пальмы и кипарисы, чтобы они напоминали ей сад на Майорке. Часто по вечерам, когда Жакоб Моаше уходил, Жоао составлял сеньоре компанию, сидя вместе с ней в их тени. Он пребывал у нее на службе уже год и три месяца. Все это время он убеждался, что образ сеньоры, описанный Гарцем и точно совпадавший с дамой его мечты, мечты семинариста, который умерщвлял свою плоть, но в лихорадке просыпался с единственным желанием сделать ее своей, – этот образ постепенно меняется. Он все больше соответствует настоящей Бланке, переменчивой, непредсказуемой, как верно заметил Себастья Палоу. Хорошо ли он знает Бланку? Действительно ли между ней и Гарцем ничего не было? А как же самопожертвование царицы Эсфири, о котором упомянул кабальеро?.. Разве Дебора и Юдифь не любимые ее героини? Их имена без конца слетают с ее уст… Быть может, Гарц делил ложе с красивой и похотливой служанкой, которая соблазнила его с ведома Бланки? А может, сама Бланка выдала себя за служанку?.. Хотя он состоит секретарем при сеньоре уже год и три месяца, он ни разу не был допущен в ее покои. Однако он все же не теряет надежду, что в один прекрасный день Бланка сама призовет его к себе. Жоао узнал ее тайну – это произошло случайно в Антверпене, когда он поехал туда, чтобы отомстить Гарцу. Он знает, что Бланка Мария Грасия Беатриу, португалка, на которой женился торговец с Майорки Гильем Сампол, является одновременно дочерью и внучкой богатой еврейки, влюбившейся в своего первенца. Однако в глазах Жоао, такого же бастарда, это родовое пятно не унижает. Напротив, оно сближает Бланку с греческими богинями, которые так его всегда манили и которые иногда одаряли своей любовью кого-нибудь из счастливых смертных.

Кабальеро Себастья Палоу приказал закрыть все окна в доме, не желая слышать уличного гомона. К полудню шум и толчея только усилились. Никто не хочет пропустить такого события. Из деревень пришло множество крестьян со всеми домочадцами, чтобы занять первые ряды в толпе на тех улицах, где завтра должна будет проследовать процессия. Выйдя из ворот Черного Дома, она дойдет до самого монастыря Святого Доминика. Многие из пришедших в город собираются спать прямо на земле. Они захватили с собой одеяла, чтобы укрыться, и корзинки с провизией. Они надеются, что – как возвестили глашатаи – после священной церемонии будут раздавать хлеб и сушеный инжир тем, кто издалека пришел посмотреть, как Господь через святую инквизицию совершает отмщение проклятым евреям, которые убили Сына Божьего, а теперь разоряют добрых христиан. Однако часть крестьян предпочитает ночевать дома, но встать с петухами и потихоньку направиться в сторону Сьютат в повозках. А некоторые даже и не будут входить в город. Они отправятся прямо в Бельвер, ибо хотят увидеть не процессию, а саму казнь. Старики будут наставлять молодых, молодые – детей, дабы навсегда запомнилось им это зрелище, дабы они никогда о нем не забывали. Никогда.

Только представители дворянства, светских властей, инквизиторы и служащие святого суда имеют право присутствовать на церковной церемонии. Почетные граждане города и мастеровые, которые с таким усердием возводили помосты по бокам центрального нефа и обустраивали приделы, закрывая их жалюзи, дабы знатные дамы могли созерцать происходящее в свое удовольствие, смогут войти, только если останутся свободные места. Двое стражников, как ангелы-хранители у гробницы Христа, стоят у входа, чтобы пропустить внутрь тех, кто внушает им доверие, и оставить остальных на улице дожидаться, пока будет вершиться правосудие Господне.

В храме почти все готово. Чужеземец, недавно покинувший благоухающий сад, следует вместе с толпой к монастырю. Старший алгутзир, стоящий во главе отряда, останавливает идущих. Сегодня нечего совать нос в храм Святого Доминика. Поклониться святым дарам можно и в других церквях, говорит алгутзир, чтобы толпа разошлась. Внутри храма еще работают. Слышно, как стучат молотком, как тащат доски. Через главный портал входят несколько подмастерьев, неся новенький, с иголочки, балдахин из красного дамаста, вызывающий возгласы восхищения у собравшихся. Это, должно быть, установят над местами инквизиторов, решается заметить какой-то мужчина, уверяющий, что точно помнит прежний балдахин, который изготовили для ауто десять лет назад, – он был не такой яркий, а потемнее. Еще одна группа подмастерьев пытается протолкнуться среди зевак. «Дайте пройти, – говорят они, – ну-ка подвиньтесь, мы должны провезти повозку». С колес летит грязь прямо на одежду сгрудившихся людей. «…Проклятый! Смотри, что он сделал…» Все разодеты в лучшие наряды – ведь люди пришли на праздник. Счастье еще, что нет дождя. Всем хватило прошлой недели. Настоящий потоп! «Тпру-у!» – командует кучер четырем мулам, волокущим две повозки, на которых установлено нечто вроде помоста, достаточно широкого, чтобы на нем поместилась клетка. Над этой клеткой – настоящим произведением искусства – целый месяц трудились семеро плотников и четверо кузнецов, из самых известных, чтобы не просто воспроизвести образец – клетку аутодафе, использованную в Мадриде в 1630 году, но и превзойти его. Сидя в этом унизительном месте, больше подходящем для диких зверей – гепардов и львов – евреи должны будут слушать, как священные уста произнесут над ними окончательный приговор, не подлежащий обжалованию. Клетка украшена изображением мук Христовых, в которых виноваты были евреи. Юноша смотрит на все это молча. Он даже не отвечает на вопросы окружающих его людей – кто он и откуда? – и предпочитает сделать вид, что не слышит их. Он старается не упустить ни единой подробности, чтобы по приезде в Ливорно все рассказать сеньоре и Пере Онофре Агило, если тот найдет в себе силы его слушать.