Презумпция невиновности - Скотт Туроу

Да, Хорган. Вот кого я упустил. Он не мог не сказать Ларрену об этой папке. Сэнди прав. Надо подумать о происшедшем с другой точки зрения, но это потом. Сейчас надо окончательно объясниться с Сэнди.

– Поправь меня, если что не так, – говорю я ему. – Ты, конечно, не собирался открыто угрожать Ларрену разоблачением. Это не пошло бы на пользу процессу, даже могло нанести вред. И вообще не в духе Алехандро Стерна. Ты должен был придумать тонкий и эффективный ход. Дать понять Ларрену, что у него есть проблемы. Но сделать это так, чтобы никто ни о чем не догадался. Поэтому ты нашел другую цель – Томми Мольто. Сделал вид, будто защита намерена разоблачить именно этого человека и никого иного. Ларрен попался на твою удочку, поверил в это, и, чтобы отвести удар от себя, тоже стал катить бочку на Мольто. Он высмеивал его, угрожал привлечь к ответственности за неуважение к суду, обвинил в подтасовке доказательств и в том, что он подает знаки свидетелям. Однако это была палка о двух концах. Чем дальше загоняли Томми в угол, тем больше казалось, что ты привлечешь к разбирательству материалы папки. Складывалось впечатление, что дело действительно состряпал Мольто, чтобы Сабич не узнал о его сомнительном прошлом. Тем важнее было для Ларрена поскорее прекратить дело. Он опасался, что ты все-таки вытащишь на свет эту давнюю историю, что правда выплывет наружу. Он мог бы поспорить на собственное ранчо, что Томми не будет скрывать грязные делишки в Северном филиале, если он что-нибудь знал о них. Единственное, что могло удержать его, это желание защитить Каролину и память о ней. Но он не стал бы спасать шкуру Ларрена ценой собственной. Поэтому Ларрен, не дожидаясь нашего ходатайства, спешит заявить о закрытии дела. И знаешь, что интересно, Сэнди? В зале был только один человек, который точно знал, как должен закончиться процесс, – ты. Ты предвидел развязку и в меру сил и возможностей ее приближал.

Сэнди открыто смотрит мне в глаза.

– Ты меня осуждаешь, Расти?

– Нет, я придерживаюсь точки зрения Алехандро Стерна: любой может поддаться искушению.

– Это верно, – грустно улыбается Сэнди.

– Но терпимость не предполагает отказ от принципов. Я знаю, что поступаю сейчас как неблагодарная свинья, и тем не менее мне это решительно не нравится.

Сэнди наклоняет голову, смотрит исподлобья, говорит, чеканя каждое слово:

– Я действовал в твоих интересах, Расти, отнюдь не ради личной выгоды. Поступать так, а не иначе подсказывала ситуация, в которой мы оказались. Ты освежил в моей памяти некоторые обстоятельства. Я наседал поначалу на Мольто, потому что он был более удобной мишенью, нежели Нико. Мне надо было углубить тему прошлого соперничества. Потом наступил момент, когда лучше всего было действовать так, как ты только что сказал. Но я не собирался оказывать давление на судью. Я нажимал на Мольто и тем успокаивал Ларрена – иначе он мог выкинуть какой-нибудь фортель. Знал ли я, что моя тактика заденет судью? – Сэнди загадочно улыбается, как могут, наверное, только латиноамериканцы: сейчас, например, это означает его неохотное согласие. – Но в общем и целом ты приписываешь мне редкую изобретательность и изворотливость ума. Я думаю, это не про меня. Большинство решений я принимал на месте, по ходу разбирательства, исходя из обстоятельств. Кое-что подсказывало чутье юриста. Какой будет развязка – я не знал. Я понимаю твое беспокойство, Расти, но принять твой взгляд на заключительное решение Ларрена вряд ли смогу. В целом он беспристрастно провел это дело. Если бы он спешил прекратить процесс, он бы отверг доказательства обвинения относительно отпечатков пальцев, поскольку сам стакан не предъявлен. Даже дель Ла-Гуарди признал, что судья действовал в рамках закона. Нет, Ларрен Литл вынес правильное решение, а если бы он этого не сделал, присяжные все равно оправдали бы тебя. Некоторые из них прямо заявили об этом журналистам.

Да, газеты в самом деле сообщали, что трое присяжных по выходе из здания суда заявили, что оправдали бы мистера Сабича. Но что значит мнение трех далеких от юриспруденции людей? Другие девять могли проголосовать за обвинительный вердикт.

Между тем Стерн продолжает:

– Если теперь, по прошествии времени, некоторые мои суждения кажутся сомнительными, то это должно остаться на моей совести и не тревожить твою. Будь счастлив – тебе улыбнулась фортуна, и нечего копаться в прошлом. Смотри вперед. Время сотрет пятно на твоей карьере. Ты талантливый юрист, Расти. Я всегда считал тебя одним из самых лучших прокуроров у Хоргана. Может быть, самым лучшим. Я был разочарован, когда у Реймонда в прошлом году не хватило мужества взять на себя труд и сделать тебя своим преемником.

Я улыбаюсь: давно не слышал ничего подобного.

– У тебя все будет хорошо, Расти. У меня интуиция.

Меня не покидает ощущение, что Сэнди что-то недоговаривает. Возможно, что сожалеет о наших разногласиях, тем не менее пребывая в уверенности, что столь печальный опыт пойдет мне на пользу. Я встаю, беру портфель, который оставил здесь, сбежав с торжества. Сэнди провожает меня до дверей. Через порог мы обмениваемся рукопожатием, обещаем держать связь, и оба знаем, что при встрече нам нечего будет сказать друг другу.

Только поэты могут найти слова, чтобы описать свободу, – они воспевают ее. Свобода! Какое упоительное, пьянящее состояние. Я никогда не испытывал такой экстатической радости, как теперь, когда думаю, что грозившая мне опасность позади. Минула, исчезла, рассеялась как дым. Какие бы ухмылки и неодобрительные взгляды ни встречали меня, что бы ни говорили люди прямо мне в лицо, а чаще – за глаза, мой страх позади. Позади бессонные предрассветные часы, когда перед моим мысленным взором проплывали картины моей будущей жизни: отупляющий труд днем, сочинение бесконечных прошений о помиловании с натянутыми доказательствами невиновности вечерами, чуткий, нездоровый сон, потому что не знаешь, чего ожидать от сокамерников. Все позади. Все мои грехи прощены. Я чувствую необыкновенное облегчение, словно камень с души свалился. Кажется, что я способен, как птица, воспарить к небесам. Свобода!

Потом декорации меняются. С горечью и озлоблением вспоминаю о том, через что пришлось пройти, и проваливаюсь в пропасть депрессии.

В моей прокурорской практике я не раз наблюдал, как подсудимые встречали оправдательный приговор. Большинство плакали – тем горше, чем серьезнее было обвинение. Плакали не от радости – плакали, еще не веря в удачу, плакали от сознания того, что страдали понапрасну, а в итоге – несмываемый позор и невосполнимый ущерб психике и репутации.

Возвращение к жизни – процесс долгий. Первые два дня несмолкаемо звонил телефон. Меня поражает, как люди, четыре месяца назад переставшие разговаривать со мной, могли подумать, что я буду рад их неискренним поздравлениям. Но они звонят, и я, понимая, что они могут пригодиться в будущем, принимаю их поздравления и пожелания.

И все же большую часть времени я провожу один. Меня тянет на природу, к уходящему лету и наступающей осени. Однажды утром, вместо того чтобы отправить Ната в школу, я беру лодку, и мы отправляемся рыбачить. За целый день мы не перебросились и парой слов, но я рад, что сын рядом, и чувствую, что он это знает. Но обычно я брожу по лесу один, брожу часами. У меня словно обострилось зрение, я вижу то, чего не замечал прежде. Четыре месяца я провел как в забытьи, меня штормило от бури нахлынувших чувств. Внешний мир перестал для меня существовать. Теперь бури поутихли.