Земля Забытых Имен - Игорь Мерцалов

Он был чем-то похож на отца, только никогда боярин Булат не выглядел таким изможденным. Да ведь это… Ярослав! Только не теперь, а много лет спустя.

— Зовиша? — не веря глазам, спросил Нехлад.

— Признал-таки брата? — горько усмехнулся тот. — Поздновато ты обо мне вспомнил, предатель.

— Что ты говоришь?

— Называю тебя истинным именем! Кто, как не предатель, бросит брата с обузой забот, а сам пойдет подвиги совершать? Слава победителя Тьмы манила сильнее каждодневных трудов? Ты меня предал, и потому я больше не назову тебя братом.

— Это только видение, — вздохнул Яромир, отступая. Глупо спорить с видением.

— Это твой спор с собой, — сказала Иллиат.

— Долго ты еще собираешься терзать меня? Упырица только покачала головой. Ответ и не требовался: Нехлад понимал, что мучает себя сам.

* * *

Белгаст шагнул ему навстречу, поднимая заветный клинок.

— Твой меч — мой! — торжествующе воскликнул он, занося оружие для удара.

Скорчившаяся у его ног Незабудка сдавленно вскрикнула.

Нехлад не стал напоминать себе, что это «только видение». Просто не тронулся с места.

Меч, подаренный им в знак дружбы, рассек горло. Нехлад упал, захлебываясь кровью.

Какая глупость — умереть в нави. Впрочем, какая разница, сейчас или потом? Ведь Яромир уже проиграл, смерть хотя бы избавит его от непонятных «испытаний» Иллиат.

Однако вскоре взор его прояснился. Нехлад встал, недоверчиво ощупывая шею, на которой не осталось и следа страшной раны. Белгаста и Незабудки не было видно, вокруг клубилась тьма.

— Не верю, — сказал Яромир, не оборачиваясь. — Я ведь знаю, что Милораду увел Древлевед. Она не досталась Белгасту. Это видение не мое.

— Как же не твое? Разве не ты смирился, узнав, что твоя Незабудка просватана? Ах, Кисть Рябины, — вздохнула Иллиат. — Естество побороть трудно, правда? Тебе это почти удалось. Ты уступил девушку почти хладнокровно.

— Сколько нам еще осталось бродить здесь? Ответ не удивил его:

— Зависит от тебя.

— Но цель, к которой мы идем, — твоя! Скажи, чего ты от меня хочешь добиться?

— Поймешь в свое время…

* * *

— Это уже было, — вздохнул Нехлад, утирая холодный пот со лба. Кто еще потел в нави? Правдоподобие образов все росло, как в дурном сне, когда начинаешь безоглядно верить решительно во все, втиснутое бесами в утомленный ум. — Нечестно. Это уже было.

— Раз пришло снова, значит, ты все еще несешь это в себе.

— Я устал. Сколько мы здесь? Неделю? Год?

— Хотя бы и вечность. Все, что ты берешь с собой, остается при тебе. Все радости и горести, удачи и ошибки. Все мысли и поступки.

— Я отказался от всего, идя в Ашет!

— Ложь. Будь так — ты ничего бы сейчас не увидел.

Он хотел закричать, просто заорать без слов, лишь бы заставить замолчать эту бесовку, все талдычащую одно и то же, внушающую: это твое, это ты… Но в глазах Иллиат вместо ожидаемого жестокого удовольствия он увидел чуть ли не сочувствие. Как будто она переживала все вместе с ним.

Она была не мучителем, а проводником.

— Я устал. Пусть все кончится. Отрекаюсь от памяти своей. Нет у меня ничего…

— Начни сначала, — посоветовала Иллиат.

Самому? Нехладу совсем не хотелось самостоятельно вызывать в памяти «просто видения». Но если этого не сделать, пытка никогда не кончится!

— Рябина не уберегла меня. — Вновь перед глазами оскверненный огнем заповедный лес. Он не выбросил оберег, но уже ничего не ждал от него.

— Как и от бога своего, — сказала она, продолжая его мысль.

Верно. Он вообще почти не вспоминал о Весьероде. С того дня, как покинул Верхотур, устремившись на запад, он стал человеком без бога.

Эта мысль не вызывала в нем ни раздражения, ни злобы на вершителя славирских судеб. Весьерод честно сказал, что от него не будет помощи. Нехлад это понимал и принимал. Спокойно, почти равнодушно. Древлевед бы порадовался…

Да он бы сейчас вообще не нарадовался на ученика своего. Ибо, раз за разом возвращаясь к прошлому, Яромир обнаружил, что оно начало отступать. События потеряли четкость и остроту, оборвалась какая-то нить, что связывала их с сердцем.

Но это было не забвение, а только честность перед самим собой: он не имеет права на то, от чего сознательно отказался. Опустошая тайники памяти, Нехлад начал наконец понимать…

— Наконец ты начал понимать, каким должен был прийти в Ашет на самом деле, — подхватила Иллиат. — Это и обещал мне Древлевед, а на самом деле собирался сотворить из тебя что-то еще. Ничего, я тоже умею опустошать. Скоро ты поймешь: только нищему нечего терять, только убогий все время что-то обретает.

— Но зачем этого добиваешься ты?

— Итак, ты не боярин. Без меча и светильника — не маг. Без бога — не славир. Что остается?

— Я — это я…

— Объясни, растолкуй, — потребовала она. — Что такое ты? Мы уже увидели, что званий ты лишился, но разве человек — это только звания?

— Моя душа при мне.

С Древлеведом он уже говорил про это, но теперь конечный ответ ему самому казался не слишком убедительным.

— А что в душе? Любовь, ненависть, страх? Ты прекрасно понимаешь, что чувства — это ловушка. Что же осталось теперь, после поражения?

— Пустота.

Глаза Иллиат алчно блеснули.

— Да! — прошептала она. — Так где же ты? Остаешься ли где-то ты сам — без бога, без чувств, без достоинств? Без силы своей, на которую так привык полагаться? Без опыта прошлой жизни, которой было так мало? И к счастью, что мало, иначе ты бы оброс тысячами мелких привычек, которые с успехом заменяют другим мысли и чувства. Все кончилось, все оказалось бесполезно: эти твои метания, геройства, познания. Все — прах теперь, прах, припорошивший пустую душу. Так что же осталось от тебя?

* * *

Стало пусто в мире, ничего не стало, и ничего не было, и ничего не могло быть.

— Но ведь кто-то есть, кто-то должен осознать, что это — пустота, ничто, а не нечто.

Да, а еще есть кто-то, кто задает этот вопрос. Или это я сам?

— Но что есть я и где граница между мной и не-мной? Если нет боярина, которому готовы служить его люди, если нет путника, который под ближайшим кровом вознесет молитву своему богу, и если нет слов для молитвы, ибо некому слышать эти слова… Если нет влюбленного, которому любимая споет, с надеждой и тревогой глядя в глаза… Если нет любимой, как и никого и ничего, что было любимо, ибо все бывшее — вытравлено из памяти прочь, вытравлено не столько извне, сколько горечью стыда своего, потому что мужественный отказ был на самом деле просто страхом потери, чем-то сродни предательству… Что остается?