Третьяков - Лев Анисов

Столкновение православия с инославием Запада сказалось и сказывается ощутимо, болезненно для русской духовной жизни.

Внутренний духовный спад охватил, скажу я вам, едва ли не все русское православие. А ведь в любое смутное время только церковь и способна сыграть решающую роль в возрождении государства, только ее голос окажется достаточно авторитетным, чтобы предотвратить анархию и объединить русский народ.

Надобно крепить церковь и с тем — государство — вот задача интеллигенции, если она не хочет, чтобы в ней самой была парализована православная мысль и на смену ей пришло латинство, протестантизм или иудаизм. У нас же, вы ясно видите, происходит обособление культуры от церкви. Во времена Алексея Михайловича церковь охватывала все стороны жизни, все области человеческого творчества. После Петра они приобрели автономию. И это и привело к расслоению общества. Ежели ранее, при всем различии общественных положений, по духовному облику своему русские люди составляли однородную массу, то западное влияние разрушило эту нравственную цельность. И немалая вина в том искусства.

В прошлом веке за живописным направлением окончательно закрепилось само понятие искусства. Живопись повсюду заняла главенствующее место. Судите о том по собранной вами галерее.

Благодарение Господу, ныне русская духовность возрождается. В Оптиной пустыни, у старцев, находят люди осмысление своей жизни.

Нам надобно возвратиться к красоте древности, к древнерусской иконе. В ней — чудесный мир глубочайшего вдохновения. Наши предки создали настоящую живопись в самом глубоком ее понимании. Нам надо гордиться не современной, послепетровской живописью, тут мы подражатели, правда своеобразные, на свой лад, но нашей древней иконой, нашей древней живописью. Тут никого нет выше нас.

Епископ умолк, слушая, как в Ипатьевском соборе ударил колокол: раз, и другой, и третий…

Первые иконы П. М. Третьяков приобрел в 1890 году, в Москве, у старообрядца Ивана Лукича Силина. В тот год на выставке, открытой в Российском Историческом музее во время проходившего там VIII Археологического съезда, большую половину экспонатов составляли иконы из собрания H. М. Постникова и И. Л. Силина.

Заинтересовавшись ими, Павел Михайлович обратился к Постникову с просьбой уступить некоторые из икон. Тот ответил отказом. Он желал продать все собрание. Тогда Третьяков завел разговор с Силиным. Он был прежде дьячком на Рогожском кладбище, в ранней молодости учился иконописанию и сам писал иконы, а потому и знал в них толк. Иван Лукич пошел навстречу и продал Павлу Михайловичу с выставки пять или шесть икон, действительно хороших и оригинальных, за 20 тысяч рублей.

H. М. Постников, узнав о том, говорил:

— Я очень рад, что Третьяков купил эти иконы, рад потому, что начал собирать их, и еще потому, что купил действительно хорошие, достойные иконы, дав за них хорошую цену, но зато он взял у Силина самое лучшее, у него теперь не осталось ничего особенно хорошего.

С той поры Павел Михайлович при всяком удобном случае покупал иконы у разных людей. Хранил их в своих комнатах. К концу жизни у него было более шестидесяти образцов древнерусского художества.

Были у него иконы новгородской, московской, строгановской школы XV–XVII веков. Тогда же появились в библиотеке Павла Михайловича книги И. И. Толстого и Н. П. Кондакова «Русские древности в памятниках искусства», В. Прохорова «Христианские древности», Д. Струкова «Древние памятники христианства»…

Надобно сказать, к тому времени у Павла Михайловича сложилась серьезная библиотека и была ему незаменимым подспорьем. Были в ней и рукописи лицевые, и труды Д. А. Ровинского, посвященные истории русских школ иконописания до конца XVIII века, русским гравированным портретам и народным картинкам, книги по археологии, художественные издания, монографии по истории искусств, исследования по истории, периодические издания.

По натуре и по знаниям Павел Михайлович был ученый. И это признавали сами художники. В одном из писем жене из Парижа, в 1878 году, Павел Михайлович писал: «Для меня, разумеется, интересно в научном отношении пересматривать опять уже не раз виденные картины».

«Он был не меценат, а серьезный общественный работник, наш художественный труд для него не забава и прихоть, а серьезное общественное дело», — говорил В. М. Васнецов.

— Я не меценат и меценатство мне совершенно чуждо, — сказал как-то сам Павел Михайлович.

После визита государя императора в Толмачи Третьякову хотели пожаловать дворянское звание, но он не принял его.

— Купцом родился, купцом и умру, — был его ответ.

Будучи в Петербурге, Павел Михайлович навещал Д. А. Ровинского. Материалы для истории иконописания в России до половины XVI века были довольно скудны, и Дмитрий Александрович рассказывал Третьякову о первых церквах, построенных в Киеве греками, иконах, украшавших их, принесенных из Корсуни, первых иконниках и иконах, присланных из Греции. Ровинский же поведал, как в XII веке принесли греки в Россию образ Владимирской Божией Матери, в XIII веке — Николы Корсунского, а в XIV веке Дионисий Суздальский прислал из Греции два списка с иконы Божией Матери Одигитрии.

Увлеченный древней русской иконой, Дмитрий Александрович перечислял и русских людей, обучавшихся у греческих иконников: преподобного Алимпия Печерского, Семена Черного, старца Прохора, Андрея Рублева.

Шел разговор о греческом, корсунском и русском письме. Иногда беседовали до глубокой ночи.

— Мне кажется, что, основываясь на летописных известиях и памятниках XVI и XVII веков, — говорил Ровинский, — можно заключить с достоверностью, что византийское иконописание не оставалось в России в виде исключительного образца и что имели влияние на наше иконописание по временам и художники иных стран. С половины XVI века, скажу я вам, Павел Михайлович, мы уже встречаем положительные известия о различных отступлениях наших иконописцев от греческих образцов. В XVII веке изограф Иосиф, в послании к Симону Ушакову, говорит, что в иконописи «много русские письма с самыми греческими з добрыми переводами не сходятся. Новые со старыми и старие с новыми» и что «от неискусных и беззаконных иконописцев многое неистовство и бредни обретаются на иконах»…

В 1895 году по Москве разнесся слух о болезни Павла Михайловича. Говорили, у него расширение желудка, и доктора запретили ему ездить иначе как в экипаже на резинах, но упрямец отказывался это делать.

Ему шел 63-й год. Дочери обзаводились семьями, покидали Толмачи. Старшая, Вера, с мужем и детьми жила в Антверпене; Александра, выйдя замуж за С. С. Боткина, уехала с ним в Петербург; третья дочь, Люба, выйдя летом 1894 года замуж за художника H. Н. Гриценко, поселилась в Париже. С родителями оставалась лишь младшая — Мария.

Вера Николаевна с трудом переживала разлуку с детьми. К тому же умерла двоюродная сестра Павла Михайловича Мария Ивановна, ее ближайшая подруга. Нервы сдавали, и она стала частенько плакать, жаловаться на нездоровье. Узнав о болезни мужа, она заволновалась еще более. Осенью 1895 года они с Павлом Михайловичем отправились за границу. Остановившись в Париже, Вера Николаевна сообщала дочери в Петербург: «Уж эти мои путешествия при гадкой провинциальной кухне! Я уговариваю его скорей возвращаться в Россию, у него там Митропольский, которому он верит. Тут он не хочет ни с кем посоветоваться… В прошлом году он возвращался в Москву с тем же чувствительным желудком. Митропольский скоро поправил его, и папа великолепно провел всю зиму и лето до конца июля, как начались у него боли».