Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

— То есть как это?

— Можно внушить, что Бога нет, но в каждом сердце сокрыта истина и о земном, и о небесном. Рано или поздно она проснется.

— А! — махнул рукой Юрьев. — Уморился я с вами, товарищи попы. Сворачивайтесь. Не освободите помещение до завтра — пеняйте на себя.

Он дал знак, ящик с церковными ценностями подняли и вынесли во двор, где ждала телега.

Представители Совета один за другим покинули церковь. Возле храма собирался народ — священнослужители других приходов, верующие. До поздней ночи шла работа в храме, а к утру отец Сергии служил молебен над оставшимися святынями прихода. Как и предполагал Юрьев, получился настоящий крестный ход. Верующие шли впереди с иконами, хоругви несли Иван с Артемом. С Обноры дул холодный ветер, поднимая ворохи листьев с набережной и бросая под ноги процессии. Прихожане Нижнего посада и останковские плакали, оглядываясь на темнеющую у реки осиротевшую церковь. Назавтра с нее сбросят кресты и купола, несколько веков так нарядно украшавшие богоспасаемый город.

Весна в Бухаре ранняя. Уже в феврале в горах расцветает миндаль, в марте в садах здесь буйно цветут бело-розовым абрикосы и персики. В апреле желтовато-белым облаком парит над дуванами алыча, инжир раскрывает оранжево-алые крупные цветы, которые, опадая и устилая собой мостовую, напоминают куски рыжей краски. В это время года город становится неправдоподобно сказочным. Его глиняное однообразие исчезает как по волшебству. Второй год Вознесенские кочевали по Средней Азии, и та не уставала открывать свои новые секреты. С самого начала все поражало: и узкие вертлявые улочки с арыками по бокам, глухие глиняные заборы-дуваны, кое-где оплетенные колючими плетьми ежевики — попробуй сунься! Верблюды, базар, чайхана — все это привлекало внимание, манило и отталкивало одновременно. Интересное, но — чужое.

Еще когда они ехали сюда в эшелоне — бесконечно долго и утомительно, — Средняя Азия начала приоткрывать свое загадочное лицо. Бесконечная пустыня с верблюдами, редкие древние каменные захоронения, сотни верст не отмеченные присутствием человека.

«Куда несет меня жизнь?» — думала тогда Ася, наблюдая, как проплывают за окном колючие раскидистые деревья с черными гнездами аистов в ветвях, как ишак, навьюченный поклажей, неуклюже семенит под тяжелым громоздким седоком, как высокие, устремленные вверх пирамидальные тополя пытаются проткнуть небо. А жизнь несла ее в горные кишлаки, в странные кочевые юрты, где было не спрятаться от жары и всепроникающего песка, где вода — мутная, грязная — была на нес золота, а опасность бандитской пули или же местной коварной болезни была одинаково реальна и близка. И вот после воинских палаток, разбиваемых возле небольших горных кишлаков, после зимы в кочевых юртах они наконец в большом городе, Бухаре.

Ах, Бухара! О тебе приходилось лишь читать в сказках про Ходжу Насреддина да слышать на уроках незабвенной Зои Александровны:

Бухара нам вновь прислала ветерок благоуханный,

Сладко пахнущий жасмином, лепестками розы рдяной…

Поселили Вознесенских у Зульфии — молодой одинокой женщины, сдающей часть большого дома постояльцам. Кроме Вознесенских, у Зульфии квартировалась узбекская семья, и во дворе всегда было шумно от гомона детей.

Дом, длинный и приземистый, выстроенный буквой «П», охватывал собой двор с тандыром — печью для лепешек, арыком и раскидистой необъятной чинарой, под которой была устроена площадка для чаепития, обсаженная розами. Зульфия — моложавая, бойкая, живая — сразу расположила Вознесенских к себе. Она неплохо изъяснялась по-русски и, показывая свое жилище, объясняла:

— Курпач.

— Курпач? Одеяло — это курпач?

— Да, курпач. Много курпач — богатый бай. Мало курпач — бедный, дехканин.

— Вот как.

— Мой муж был богатый. Много ковры, много посуда, курпач много. Большой калым отцу за меня платил. Бежал в горы, за кордон. Старшую жену забрал с собой и сына старшего, а я осталась.

— А у тебя дети есть, Зульфия?

— Сын есть, на заработки уехал в Самарканд.

— Сколько же ему лет?

— Семнадцать.

— А тебе тогда сколько?

— Тридцать два.

И Ася, и Алексей вместе покачали головами. Чудно!

— Рано тебя замуж отдали?

— Зачем — рано? Как всех. Сайд большой калым за меня дал отцу. Двадцать верблюдов. Хан-атлас, парчу, десять курпач и пять ковров.

— Калым заплатил, а сам оставил тебя с сыном.

— Мы спрятались с Ниязом, не хотели уходить. Родители старые совсем, жалко.

— Ничего, ты молодая, нового мужа себе найдешь, — улыбнулся Вознесенский.

— Сын не разрешает нового мужа.

— Сын? Да разве может он матери указывать?

— Нет мужа, сын главный. Как скажет, так и будет.

— Чем же ты живешь, Зульфия? — спросил Алексей. И Ася сразу поняла, что он имел в виду. Дом, если определять по количеству курпачей и ковров, казался не бедным. На полках красиво, расставлены медные кумганы, чаши, блюда. Сама Зульфия одета гораздо лучше своих соседок-узбечек. Платья у них у всех одного покроя, но ткань выдает. У Зульфии платья из дорогого хан-атласа, парчовые чувяки, расшитые бисером, тогда как на Айгуль, новой соседке Аси, простые кожаные.

Зульфия начала объяснять род своей деятельности, и Вознесенские долго не могли взять в толк, чем же она занимается. Пока Алексей не воскликнул:

— Кажется, понял! Зульфия — сваха!

— Правда? — поразилась Ася.

— Да, да! — радостно закивала Зульфия. — Сватия, сватия…

Не успели Вознесенские обустроиться, их позвали во двор — пить чай. Под раскидистой чинарой стоял дастархан — низкая площадка с перильцами. Вознесенских усадили на атласные подушки. Айгуль принесла большой медный чайник. Ее муж, Усман, налил немного чая в свою пиалу, затем вылил назад, в чайник. Налил пару глотков в пиалу и подал гостю.

— Налей побольше. Мы водохлебы.

— Мало налить — больше уважения гостю, — пояснила Зульфия.

В медных низких вазочках лежали сухофрукты — темный и светлый изюм, оранжевый урюк и что-то еще. Белые ломти лукума, сахар — у Маруси и Юлика глаза разбежались. Но Ася детей держала в строгости. Взгляда было достаточно, чтобы оба сидели чинно, не разговаривая и не протягивая рук к сладостям, пока гостеприимная Зульфия сама не подвинула к ним лакомства. Стайка босоногих детей Айгуль и Усмана в тюбетейках толкалась на длинной открытой террасе, хихикая и не смея приблизиться. Юлик исподлобья посматривал на них, а Маруся застенчиво улыбалась.

После чая Усман принес казан с пловом. Ловко перевернул его над блюдом, и ровный золотисто-коричневый холм предстал перед гостями. Плов был украшен кусочками мяса и морковью. Но кроме этого вкраплялось что-то еще. Это что-то было квадратным и коричневым по цвету. Зульфия пояснила, что это такой горох.