Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

сволочь. Было бы лучше, если бы на эту тему болтали поменьше, кого это не касается…

И повернув широкую, плотную спину, туго затянутую кителем, Воейков пошел своей дорогой.

* * *

Генерал-майор Дмитрий Николаевич Дубенский был на олимпе человек небольшой. Он не был богат и знатен, не принадлежал к высшему обществу, не вершил важными государственными делами и не числился любимцем кого-либо из сильных мира сего. Он состоял в должности историографа. До войны писал патриотические брошюры для народа; во время войны вел своего рода летопись описаниям путешествий Государя по фронту, по городам и весям, по России. Никого особенно не интересовали его писания. Писал, но мог бы и не писать. Внешность имел представительную, рост порядочный, чувства благонамеренные.

Судьбе угодно было, чтобы этот ничем не замечательный человек сыграл некоторую роль в ходе русской трагедии. На сцене его никто не заметил. Его игра прошла за кулисами. Действовал он по собственной инициативе, побуждаемый благородными, патриотическими чувствами. Но то, что он сделал, оказалось в общей сумме роковым для России.

Неудача беседы с Воейковым еще больше расстроила старика. Он долго не мог успокоиться. Искал возможность вылить кому-нибудь то, что чувствовал, открыть свою душу. Вечером, беседуя с лейб-медиком Федоровым, жаловался на Воейкова:

— Зазнался очень. Стал недоступен. Его никто не любит. Фанфарон какой-то. Около Государя много людей, а посоветоваться не с кем. Ни Великие князья, ни Фредерикс, ни Нилов, ни Воейков — в советники не годятся. Фредерикс очень порядочный человек, верный, преданный, но слишком стар. Никто из них не имеет веса в глазах Государя. Никто из них не понимает сложную, мистическую, чистую душу Государя. Он тут одинок, а истинного, верного друга с ним нет. Будь Царица здесь, мы не сидели бы сложа ручки. Из всех штабных, я думаю, мог бы изменить положение в столице только один генерал Иванов.

— Да, но ведь он очень стар… Куда ему усмирять бунт. Для этого нужны люди помоложе и поэнергичнее. Жаль, что далеко отсюда находится Келлер. Этот бы усмирил и навел порядок.

— Это ничего, что стар. Он умен, осторожен, религиозен, честен. Его имя известно всей России. Он пробил себе дорогу сам, упорным трудом; вышел в люди из простой семьи. Молодой да ретивый генерал может зарваться и натворит Бог знает чего, а этот все взвесит, каждый шаг обдумает…

В 6 часов вечера 27 февраля Дубенский и Федоров ехали на станцию. Старый извозчик трюпал[12], поднимаясь в гору. Погода была сырая, мокрая и мутная. От освещенных окон падали тусклые полосы света. За Днепром, далеко, во мгле мигали огоньки поселка. За городом все тонуло в холодном сумраке. На запасных путях стоял полуосвещенный огнями императорский поезд. Неподалеку от него, в собственном салон-вагоне жил генерал-адъютант Николай Иудович Иванов.

Посетителей гостеприимно встретил высокий старик, с коротко остриженными «под гребенку» серебристыми волосами и с длинной, в полгруди, густой, совершенно белой бородой, с которой сливались вместе седые, но еще темные усы и волосы на щеках. На старике был просторный китель светло-защитного цвета с генерал-адъютантскими погонами и аксельбантами и темно-синие длинные брюки с генеральскими лампасами. На груди белел Георгий. Гостям он был рад.

— Ваше высокопревосходительство, мы к вам по делу, — начал Дубенский, когда все уселись в мягкие кресла и бывший главнокомандующий Юго-Западным фронтом, еще недавно повелевавший сотнями тысяч людей, стал самолично разливать чай из большого серебряного чайника. — Приехали специально к вам, чтобы слезно вас просить.

— О чем же? — улыбаясь, спросил старик. Ему, несомненно, было приятно, что к нему обратились с просьбой. Значит, еще не совсем вышел в тираж. Начинающееся забвение он переносил с большой, трудно скрываемой горечью. — Я теперь мало что значу. Прошло мое время, — как будто похваляясь, ответил он.

— Вам, может быть, предстоит еще более славная задача, чем та, которую вы блестяще выполнили. Столица во власти взбунтовавшихся рабочих и деморализованных солдат. Начинается разруха, которая грозит небывалыми бедствиями. Необходимо прийти на помощь Государю. В Ставке ему не с кем посоветоваться. Он душевно измучен. Кроме вас, некому помочь. Государь, по всему видно, сам не проявит инициативы. Вам надо отправиться в Петербург и водворить порядок.

— Поздно теперь, господа. Части зашатались, и верных мало осталось. Мне самому ничего не надо; жизнь идет к концу; меня уже забыли… Конечно, я рад буду и счастлив помочь Его Величеству, но как это сделать? Необходимо иметь хоть небольшую, но твердую часть. Важно до Царского Села доехать, охранить Царицу и семью, а там уж действовать, как Бог укажет. Боюсь, что поздно…

— Ваше высокопревосходительство, неужели так и катиться в пропасть, неужели у нас нет верных частей? Да хотя бы Георгиевский батальон, тут под боком. Надо все это подсказать Государю. Алексеев очень болен и медлит с принятием мер. Вы сегодня за обедом переговорите с Государем сами. Доложите ему ваши соображения, скажите, что готовы принять на себя поручение Его Величества. Государь, наверное, будет благодарен вам, если вы возьмете на себя тяжелую задачу по умиротворению столицы. Сейчас это подвиг, равный подвигу Сусанина. Бог вам поможет. Вас знает вся Россия. Ваш авторитет стоит очень высоко. Ваше имя внушает доверие…

Иванов слушал, слегка наклонив голову, опершись рукой на стол. Свет лампы падал сверху на белые волосы, отчего голова светилась, как нимб святого. Белый Георгий сверкал из-под серебристых волос бороды. Карие глаза, еще живые и блестящие, смотрели серьезно, внимательно и строго. Он и в самом деле был похож на Сусанина. Собеседники, видимо, убедили его; он сдался на уговоры и сказал:

— Дмитрий Николаевич, моя жизнь принадлежит Царю и Родине. Я готов отдать им последние силы. Если Государь мне поручит то, о чем вы просите, я соглашусь взять на себя это опасное и трудное поручение. Может быть, это будет моя последняя служба Царю и Родине. Меня смущает только, что поздно хватились. Момент упущен. Но я готов и ныне стать во главе войск против смуты.

Дубенский прослезился от полноты охвативших его чувств. Минута, которую они переживали в вагоне на запасных путях, была для него исторической. Он думал, что это поворотный рубеж, с которого начнется оздоровление. Очарованный, с растроганным, плачущим лицом, он поднялся и сказал Иванову:

— Витязь земли Русской! Позвольте земно вам поклониться. В роковые, судьбоносные дни России вы не поколебались стать на ее защиту и на помощь нашему страдающему Венценосцу…

Внезапно старик опустился перед другим стариком на колени и коснулся головой до самого пола. В этом поступке он не видел для