Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Через несколько дней, когда я сидел в квартире и работал над романом о «Пабликанах», в дверь без стука вошел Макграу.

— Мне нужно потренироваться, — заявил он. — А то рука расслабляется. Ты готов?

Он принес запасную перчатку для меня. Мы отправились по Пландом-роуд до Мемориального поля, где разошлись на расстояние приблизительно восемьдесят футов, и начали кидать мяч туда-сюда, постанывая, как артритики, пока разогревались. Макграу утер пот со лба и размазал его по мячу.

— Медленная подача! — крикнул он.

Мяч, разбрызгивая влагу, как губка, полетел ко мне. Он накренился вправо, затем понесся вниз. Мне еле удалось схватить его. Он сделал еще одну подачу, и мне показалось, что мяч несколько раз резко двинулся в воздухе назад, а потом вперед. У меня мелькнула мысль, что Макграу каким-то образом научился переносить свое заикание на бейсбольные приемы. Когда скорость увеличилась, мяч взорвался в моей перчатке с такой силой, что я подумал, у меня сломались пальцы. Я подал ему мяч, вложив в этот удар все, что мог, и когда Макграу отбил мою подачу, мне стало неловко. Его мяч летел в пять раз быстрее. Его медленная подача была похожа на комету, мяч описывал дугу, как стрелка часов от одиннадцати до пяти. Споткнувшись, я пропустил мяч, который просвистел в футе от меня, и понял: «Макграу станет профессиональным бейсболистом».

Где-то в глубине души я всегда это знал, по крайней мере с тех пор, как Макграу исполнилось шестнадцать и на его школьные матчи стали приезжать люди из «Калифорния Энджелс». Но в тот день я видел и чувствовал своей пульсирующей ладонью, что этот парень, с которым я рос, играя в мяч и боготворя «Метс», убежал далеко вперед и стоит на пороге осуществления детской мечты. Скоро его примут в Высшую лигу, возможно в «Метс», и его имя станет звучать в каждом доме. Он будет первым игроком в истории «Метс», кто сумеет забросить ноу-хиттер.[93]Он будет следующим Томом Сивером, в то время как я, Эдвард Р. Марроу-Рингер, Господин Соленый, буду самым старым копировщиком в «Таймс». Портрет Макграу однажды повесят в зале бейсбольной славы, и на торжественной церемонии мужчины из бара будут шепотом обсуждать двоюродных братьев и то, какими разными они выросли.

Я почувствовал укол зависти и волну гордости, но больше всего — стыд. Глядя, как Макграу тренируется, наблюдая его старательность и серьезность, я понял, что двоюродный брат больше чем просто подающий надежды будущий игрок Высшей лиги. Он был упорным ремесленником, и день за днем шлифовал не только медленную подачу. Он шлифовал самого себя. Макграу упорно трудился не просто потому, что был талантлив, а потому, что он знал: тяжелый труд — стезя настоящих мужчин, единственная стезя. Страх совершить ошибку не парализовал его, в отличие от меня. Он экспериментировал, изучал что-то новое, открывал самого себя и путем проб и ошибок находил путь к истине. Как бы глупо он ни выглядел при подаче, как бы сильно ни промахивался, следующий раз он снова концентрировался, снова казался уверенным в себе. Ни разу в тот день не сошло с его лица выражение, которое было у него еще в детстве. Он упорно трудился и никогда не прекращал играть.

Наша игра, которая для Макграу была просто разминкой, стала для меня поворотным пунктом. За один час он научил меня большему, чем все редакторы «Таймс», вместе взятые, за последние двадцать месяцев. Когда Макграу уехал в Небраску, я вернулся в отдел новостей и стал лучшим копировщиком, каким только мог. Я старался, я делал невозможное, и к концу года редакторы решили, что я заслужил испытательный срок. Затем мою работу должны были официально оценить. Как намекнул один редактор, я могу стать чуть ли не единственным копировщиком, которого повысят после этой липовой программы тренинга. Я был вне себя от радости. А потом разнервничался.

— Я просто с ума схожу, — объяснил я Бобу Полицейскому. — У меня так сердце колотится.

— У всех сердце колотится, — заметил он.

— Но мое слишком сильно колотится.

— Скажи мне, когда оно остановится совсем.

— Что-то не то с моим сердцем.

— Выкури сигаретку. Расслабься.

— Что-то не то, я тебе точно говорю.

Боб Полицейский отвез меня в больницу. Доктор в отделении скорой помощи поставил мне капельницу и сделал несколько тестов, включая ЭКГ.

— Стресс, — сказал доктор, когда я застегивал рубашку. — Постарайтесь снизить уровень стресса.

К концу 1988 года моя антистрессовая крепость превратилась в фабрику стресса. Фондовый рынок упал, пережив за один день самое сильное падение со времен Великой депрессии, и работники Уолл-стрит задавали совсем иной тон в «Пабликанах». Брокеры и рейдеры, вплывавшие в бар, создавая всем хорошее настроение, теперь сидели в одиночестве в кабинках, бормоча что-то про свои «позиции». Место встречи для миллионеров стало убежищем для бедных. Одна яркая молодая пара, которая раньше шествовала в бар, одетая в вечерние туалеты, по пути в Карнеги-холл или Линкольн-центр — Джеральд и Сара Мерфи[94]Манхассета, — теперь ковыляла в бар, напивалась и ругалась. Я присутствовал при том, как эта женщина один раз зашвырнула пепельницу мужу в голову и заорала, что он спал с няней их детей, а тот стал кричать, что она спустила все деньги на ветер.

Для меня падение рынка всегда будет ассоциироваться с Господином Выходным. В течение недели он носил сшитые на заказ костюмы, накрахмаленные сорочки и галстуки от «Гермес». С понедельника по пятницу он никогда не повышал голос, и прическа у него всегда была волосок к волоску, а когда я видел его в поезде, он читал «Уолл-стрит джорнал» так внимательно, будто собирался сдавать экзамен. Но каждый вечер пятницы без исключения, проведя очередные пять дней в бесплодных попытках вернуть себе потерянное состояние, бедняга входил в «Пабликаны», и бармен кричал: «Черт возьми, ребята, Господин Выходной!» Пока он развязывал галстук, у него отбирали ключи от машины, и следующие сорок восемь часов Господин Выходной прыгал на стульях, вис на столбах, лежал на столах, распевая песни. В какой-то момент он ни с того ни с сего вдруг начинал делать приседания, пока не вырубался в третьей кабинке от двери, будто это была его личная полка в ночном поезде. Я много раз думал представиться ему: «Господин Выходной? А я Господин Соленый», — но с Господином Выходным не получалось по-настоящему поговорить. Однако по нему можно было сверять часы, и так же точно, как он всегда появлялся в баре в пятницу вечером, утром в понедельник он с серьезным видом вышагивал по Пландом-роуд, чтобы сесть на утренний поезд. Порой он выглядел как Господин Рабочий День, который только что проснулся от кошмара.