Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс

Неожиданно ее перебила мисс Лэмбоун.

— Жизнь женщины — это одно долгое самопожертвование.

Наступила пауза.

— Но мы же получили право голоса? — сказала Кристина-Альберта почти насмешливо. — Почему жизнь женщины одно самопожертвование?

— Подумайте о детях, которых мы носим под сердцем, — сказала мисс Лэмбоун сдавленным голосом.

— Ну-ну! — сказала Кристина-Альберта и удержалась от неблагопристойной реплики.

— Самое удивительное в нас, — вновь заговорила она после паузы, — самое удивительное в женской натуре, это то, что среди нас так мало желающих иметь детей. В любом случае многие из нас детей не хотят. Теперь, когда я начинаю кое-что узнавать про биологию, мне понятно, насколько это замечательно. Нас, как расу, специализированную на детях, должно было бы пожирать желание иметь их. На самом же деле большинство современных женщин пойдет на все, лишь бы не иметь детей. Мы их боимся. Мне они представляются ордой притаившихся карликов, готовых наброситься на меня и пожрать все мое существование. И я не просто не хочу их, я живу в вечном страхе перед ними. Любви мы можем хотеть. Многие из нас ее хотят. Очень. Мы хотим любить и быть любимыми, стать близкими и родными кому-нибудь. Полагаю, это иллюзия. Одна из неуклюжих уловок природы. Одна иллюзия. Он исчезает — его никогда и не было. В прежних условиях этого было достаточно: появлялись дети, которые требуются Природе. Но мы не думаем о детях. Не хотим думать о них. Вот так! И в любом случае дети не освобождают женщину от эгоизма, а только расширяют и усиливают его. Я видела, как умные девушки выходят замуж, заводят детей. Стоит младенцу появиться, как их интеллект испаряется. Они превращаются в рабынь инстинкта, возящихся с пеленками. При одной мысли об этом мне хочется завизжать. Нет, я эгоистка, чистейшая и простейшая. Я Кристина-Альберта, и только она. Я не Саргон, я отказываюсь иметь что-либо общее с этим вездесущим кем-то — никем.

— В конце концов, это может быть лишь фаза в вашем развитии, — сказал Дивайзис.

— Единственная, мне известная.

— Это очевидно. Но уверяю вас, Кристина-Альберта, ваш бунт и страх — всего лишь фаза. Вы говорите о восстании, эгоизме, анархизме, как вопит здоровый младенец, чтобы вдохнуть свежего воздуха в легкие, избавиться от застоявшегося. Младенец не знает, почему он вопит, и, возможно, его мозгу чудится какая-то неясная обида…

— Продолжайте, — сказала Кристина-Альберта. — Бичуйте меня, бичуйте.

Бобби почудились в ее голосе слезы.

— Нет, вы еще так молоды, моя милая, — сказал Дивайзис.

«Моя милая!»

— Не такая уж молодая. Вовсе не молодая! — вскричала Кристина-Альберта. — Если я доживу до восьмидесяти, — сказала она затем, — буду ли я способна чувствовать больше, чем чувствую теперь? Почему вы все время обходитесь со мной, как с ребенком?

— Способность чувствовать — не единственная мерка, — сказал Дивайзис. — Даже сейчас, сегодня, вы говорите не так, как верите. Вы совсем не эгоистичная авантюристка. Во множестве проблем вы становитесь на чью-то сторону. Например, вы настаиваете, что вы коммунистка.

— А! Просто, чтобы крушить, — сказала Кристина Альберта. — Крушить все.

— Нет. Вы говорите так сейчас, но раньше вы говорили мне другое. Вас заботит мир. Вы хотите способствовать общим интересам. Вы воспитали в себе страсть к научным истинам. Ну, так нет способа отгородить вашу индивидуальность ни в науке, ни в социальных вопросах. Вы часть по необходимости, быть абсолютно целым вы не можете. Вы уже убедились, что не способны отгородиться. И будете втягиваться все больше, хотите вы того или нет. Таков дух времени. То же происходит и с нами всеми. Вам не уклониться. Наша работа, наше участие — вот первое в наших жизнях. Вот перед чем теперь должна склониться гордость, и страсть, и романтика. Мы должны захлопнуть, запереть на замок и все засовы дверь, оставив за ней все личные страсти, помеху в нашей работе. Заприте их и забудьте. Как второстепенное. Работайте. Дайте шанс более великому завладеть вами.

— Это, конечно, очень мило…

— В этом — все!

— Но почему оно должно мной завладевать? — мрачно и упрямо вырвалось у Кристины-Альберты. — Я знаю, это ваша вера, — продолжала она. — Вы мне полностью ее изложили. Вы все время ее излагаете. — (Чуткие уши Бобби уловили легкое изменение в ее тоне.) — Помните наш первый разговор вдвоем? Помните наш разговор в Лонсдейлском подворье? Когда мы обедали вдвоем в итальянском ресторанчике? В тот вечер. Сразу, как нашли друг друга.

«Нашли друг друга?»

— Но тогда я не знала, что ваша вера подразумевает все эти подавления, жертвы и ограничения, каких она словно бы требует. Тогда я не понимала ее… условий. Но с тех пор мы спорили и спорили об этом. В тот день в Кью-Гарденс. В тот день, когда вы взяли меня на прогулку по холмам в Шир. Мы все выяснили. Так зачем нам снова спорить? Я понемногу уступаю… что еще мне остается? И скоро я стану саргонисткой, как вы и Пол. Но не в это лето. Не сейчас. Не в этот вечер… этот чудесный первый вечер лета. В этот вечер я восстаю против любых отказов, против запихивания индивидуальности во второстепенность. Я намерена быть невыносимой и невозможной. В последний раз. Я хочу весь мир только для себя, от звезд до морского дна, для моего собственного голодного «я». И все, что между ними. Все, что есть бесценного между ними. Любовь… Вот так!

На экране сознания Бобби появлялись и исчезали смутные вопросы. От чего отказалась Кристина-Альберта? От чего она отказывается? От чего отказываются все? Обманул ли его собственный слух, или Дивайзис назвал ее «моя милая»? Бобби казалось, что с учетом присутствия Маргарет Минз, а также всех прочих обстоятельств, кто-кто, а уж Дивайзис никак не должен был называть Кристину-Альберту «моя милая». А «запихивание?» Это действительно бесстыдная прямота речи, возмутительнейшее признание, или он чего-то недопонимает?

Мисс Лэмбоун тревожно заерзала.

А Кристиной-Альбертой словно овладел злой дух.

— К черту отказы! — выругалась она с горьким смаком.

Несколько секунд они, казалось, просидели в мертвой тишине, а затем вдруг пенье соловьев стало очень громким.

6

— По-моему, — сказала мисс Лэмбоун среди молчания, — становится чуточку прохладно.

— Здесь так красиво, — сказала мисс Минз, которой было тепло в шали мисс Лэмбоун. — Изумительно красиво… Как вы можете говорить о крушениях!.. — добавила она, не договорив.

— Пожалуй, — сказала мисс Лэмбоун, — я пойду зажгу свечи. Вечер слишком чудесный для электрического света, слишком чудесен! Мы зажжем свечи и огонь в камине. И может быть, вы сыграете что-нибудь прекрасное. Камины тут такие замечательные, и затапливаются сразу же. Не знаю, обратили ли вы внимание. Новинка. Никакого поддувала. Но форма верха обеспечивает тягу. Люблю, когда горят дрова, а не уголь, — сказала мисс Лэмбоун, вздохнула и, медленно колыхаясь, встала.