Моргенштерн - Михаил Харитонов

Последний раз беда пришла из самой Церкви. Надо признать, что двадцать второй Патриарх, некогда известный как Аргестий Худой, был почти святым. Говорят, он в младенчестве отказывался от грудного молока, чтобы не терзать груди матери, и добровольно пил отвар из чёрных водорослей. Это, конечно, еретическая байка, но я читал церковные документы, из которых явствовало, что Аргестий и в самом деле отличался крайним, выходящим за всякие разумные пределы, благочестием. Столь же заслуженной (к сожалению) была и его слава чудотворца: он исцелял наложением рук не только припадочных и бесноватых, но и язвы от морской воды, и даже открытые раны.

Слово явилось ему в видении, коего он удостоился после сорокадневной непрерывной молитвы, сопровождавшейся полным отрешением еды и пития, кроме промокания губ влажным платом. Судя по сохранившимся записям, Патриарх долго сомневался в истинности откровения, и согласился подняться в Святая Святых только после уговоров верующих, которые стекались на Остров со всех концов мира. Как бы то ни было, он вошёл в Башню, поднялся к Святыне и произнёс то, что он считал Словом.

В этот день смерть прошла по третьей части обитаемого мира. И только через десять лет новый служитель Церкви переступил порог Святая Святых — чтобы выбросить оттуда ссохшиеся останки того, кто ныне известен как Аргестий Проклятый.

Я снова взглянул в окно. Ветром нагнало туч, и синяя тряпка с непонятным рисунком уныло поникла под мелким дождичком. Я никак не мог разобрать рисунок, и меня это почему-то злило.

— Мне хотелось бы знать, — голос Тангрейма отвлёк меня от размышлений, — из чего сделана та вещь, именуемая… как его… «компьютером»?

— Она железная, — рассеянно ответил я, — так написано в книгах… Во всяком случае, она металлическая…

И вот тогда я почувствовал настоящий страх.

Потому что я, наконец, понял, зачем этот умный и спокойный человек высадился на Острове.

Тангрейм, внимательно на меня смотревший, кивнул головой.

— Да, я принял решение по поводу Башни. Пользы от неё для меня никакой, а вред очевиден.

— И что же ты намерен делать? — наконец, спросил я, уже зная, что он ответит. Я лихорадочно соображал, есть ли какой-нибудь выход.

— Ты уже понял, — ответил он, — да, я собираюсь взорвать Святая Святых. Порох — замечательная вещь. Ты хочешь знать, почему? Отвечу: я не намерен и дальше терпеть ситуацию, когда какой-нибудь очередной святой, безумец, человеконенавистник, или просто дурак, войдёт в это… помещение (на этом слове он слегка запнулся), откроет рот — и мы все умрём. Башня опасна. Кажется, это самая опасная вещь в нашем мире — по крайней мере, на сегодняшний день…

— Видимо, — мой голос дрожал, но я постарался замаскировать это сарказмом, — ты считаешь самой опасной вещью в мире самого себя, и опасаешься конкуренции…

Тангрэйм вежливо осклабился, давая понять, что оценил выпад.

— Ты волен думать и так, Святой отец… Но если тебя всё же интересует то, что есть на самом деле, то ты ошибаешься. Я не преувеличиваю собственной значимости. Пока что я — всего лишь удачливый завоеватель, один их многих. Возможно, я скоро стану чем-то большим… но даже в этом случае я останусь всего лишь человеком. Я знаю свои пределы, Святой отец. Есть вещи, которые я никогда не смогу контролировать. Именно поэтому подобные вещи я буду уничтожать — по мере возможности, конечно. Одна из таких вещей — Святая Святых.

Я постарался собраться с мыслями.

— Тебе не дадут этого сделать твои же солдаты, завоеватель мира. Если ты приблизишься к Башне…

Тангрейм ухмыльнулся.

— У меня есть десять человек, которые пойдут за мной куда угодно. Больше и не требуется. Десять мешков пороха, смешанной с клеем оранжевой водоросли. Обычный порох сгорает в мешке, но эта смесь взрывается… И, конечно, я не пойду к Башне обычной дорогой. Некоторые твои люди оказались сговорчивее, чем ты предполагал. Я знаю о потайном ходе, который начинается здесь и выводит прямо в Башню.

Я сжал зубы.

— Наверное, тебе интересно знать, кто же оказал мне эту… услугу? — издевался Тангрейм. — Не беспокойся: его уже нет в живых. Непосредственно перед нашей встречей я отдал его своему повару — когда он рассказал всё, что знал. Впрочем, он не рассказывал — он писал. Неудобно говорить, не имея языка. Кажется, он когда-то претендовал на твоё место, Святой отец? Но ты успел раньше, и выхлопотал своему сопернику более почётную должность — служителя Святилища. А знаешь, что его особенно задело?

Я знал что.

— Не надо было самому вырезать у него язык, да ещё и есть его у него на глазах… Но вернёмся к подземному ходу. Не бойся, я не собираюсь тебя пытать, чтобы вызнать секрет механизма. Там надо что-то повернуть, или дёрнуть — но свой секрет ты можешь оставить при себе. Мне достаточно того, что проход закрыт плитой в стене, и знаю, в какой именно. Расколоть такую плиту требует времени… то есть требовало бы, не будь у нас пороха.

Я почувствовал, что мне нужно что-то сказать.

— Всё-таки когда-нибудь Слово будет найдено. И мы вернёмся домой.

Тангрэйм презрительно прищурился.

— Домой? Этот мир и есть наш дом, и другого у нас не будет. Даже если учение Церкви истинно, оно бесполезно. Никто больше никогда не осмелится подняться на Башню — хотя бы из жалости к роду человеческому. Разве что очередной сумасшедший… Сколько ещё людей умрёт из-за его безумия? И что скажет на это Церковь, учащая, что Путь домой — это милость и сострадание?

— Церковь, — медленно произнёс я, — учит милости и состраданию. Но ещё важнее милости и сострадания — Путь домой. Без него ничто не имеет смысла, в том числе и все человеческие добродетели. Они только средство, средство для достижения цели. Но ты хочешь отнять у нас цель.

— Кстати, о целях: не беспокойся насчёт своего положения, Святой отец, — Тангрейм начал говорить чуть быстрее, — я вовсе не враг Церкви. Напротив, я считаю вашу организацию в высшей степени полезной. В этом безумном мире вы долгие века поддерживаете хоть какой-то порядок, уча людей сдерживать свои дурные страсти… Тот порядок, который несу я, будет, возможно, прочнее, но я никогда не отказывался от сильных союзников. Я привёз на Святой Остров ценные дары, и намерен их тебе вручить — разумеется, публично, со всеми подобающими церемониями. Что касается дальнейшего… Пока у меня нет государства, которое сравнилось бы по размерам с твоей невидимой империей. Но оно у меня будет. В таком случае меч и скипетр станут чрезвычайно полезны друг другу. Что ты на это скажешь?

Я откинулся в кресле и ещё раз глотнул воды из чаши.

— Прости, Тангрейм, но меня не интересует политика. Вернее, — я поправился, — интересует. Но не такой ценой. Я люблю власть, даже такую шаткую, как моя… и хотел бы иметь её больше, чем сейчас. Но учение Церкви истинно, а истина важнее власти.

Тангрейм помолчал.

— Да, — сказал он, — я вижу, что ты искренен, и веришь в то, что говоришь. Но меня не интересует, истинно учение Церкви или нет. Ведь теперь этого никто никогда не узнает, Святой отец. Никто, никогда.