Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

стих от классиков; двойственность стиля видит в нем и Теофиль Готье; с другой стороны, заявление Стефана Малларме о том, что молодые поэты пытаются создать лишь бóльшую гибкость стиха в пределах основных правил классической метрики, тесно сближает Бодлера с последующей эпохой французского символизма. К числу особенностей бодлеровской ритмики относится обилие многосложных слов, которые, по мнению Cassagn’a и Брауншвейга, способствуют замедлению темпа.

Но более всего параллелистический характер бодлеровского символизма воплощен в форме соответствия между содержанием образа и его словесной инструментовкой; во французской поэзии нет равного Бодлеру инструменталиста; поразительно обилие (и как бы чрезмерность) аллитераций и ассонансов в поэзии Бодлера.

Бодлер сознательно искал аллитераций, вероятно, под влиянием Сент-Бёва и еще более под влиянием своего великого учителя и таинственного двойника, Эдгара По. Есть неизменное соответствие между звуком и смыслом; присутствие звуковой гармонии в значительной мере ослабляет доминирующую роль рифмы; придавая гибкость и своеобразность стиху французских классиков, играя цезурой, насыщая стих ассонансом и аллитерацией, Бодлер является отдаленным предтечей свободного стиха, который Г. Кан обосновывает именно на игре аллитераций и ассонансов.

Кроме того, Бодлер обильно пользуется рефренами, повторениями слов, параллелизмами.

Сложность структуры сочетается всюду у него с простотой, верность традициям классиков с новаторством. Странный и двойственный стиль Бодлера является живым воплощением странной и двойственной его жизни; а эта жизнь есть воплощенное учение о соответствиях; символ Бодлера есть соответствие и только соответствие образа переживания; в основе этого соответствия – неумолимая двойственность в осознании себя и мира.

Более чем о ком-либо можно сказать, что форма лирики Бодлера есть сам Бодлер. И потому-то невозможен перевод Бодлера, или он возможен еще в самом далеком будущем.

Тщательно работая над стилем, формой, содержанием, поэт не терпел редакционного вмешательства в свои тексты. Сохранилось гневное письмо Бодлера к директору «Национального обозрения», Жерве Шарпантье, спровоцированное «правкой»:

…Я прочел два отрывка из моих произведений, напечатанные в вашем журнале. Я увидел там недопустимые изменения, внесенные после того, как я подписал корректуру к печати. Вот причина, месье, в силу которой я избегаю печататься в журналах и обозрениях. Я говорил вам: изымите все произведение, если в этом произведении вам не нравится запятая, но не вычеркивайте запятой: она имеет свой смысл.

Я отдал всю свою жизнь на то, чтобы овладеть искусством сочетания фраз. И я утверждаю, не боясь показаться смешным, что все, подписанное мною к печати, доведено до абсолютной законченности.

В центре философской лирики Бодлера – человек, творческая личность, природная ширь и многообразие человеческого существования. Символ и «зеркало» человека – море, «горькая бездна». Человек – «брат моря», неукротимой стихии, разгула страстей, вечной борьбы. «Человек, как и море, – „вечный борец“, ибо никто не в силах „измерить бездны“ в его душе, как не в силах „сосчитать все морские богатства“».

Морем, как свободной стихией, проникнута и подавляющая часть любовной лирики поэта (циклы Жанны Дюваль и Мари Добрен), мощной волной вливается море и в рассуждения об искусстве, особенно когда речь идет о музыке, ибо она – «морской прибой», уносящий человека в лазурь БЕССМЕРТИЯ и, одновременно, ввергающий его в штормовую бездну ОТЧАЯНИЯ. И идеал поэта в искусстве связан с величием страстей (тоже морская тема); Бодлер влюблен в крупные формы, ему противно «рукоделие» художника Гаварни, мастера модных виньеток, его шокирует «мелководье» томления чахоточно-романтических дам и кавалеров. Если уж страсти, то такие, какие под стать титанам из «Вечной ночи» Микеланджело, если уж кровь, то пусть проливает ее леди Макбет, ибо идеал поэта «красного цвета». Пусть, наконец и в итоге, – над человеком посмеются «могильные черви», эти «житейские философы» и «дети гнили». Главное – он жил, человек жил на гребне взрывной морской волны, жил, боролся и страдал, а значит, СОЗИДАЛ.

Судя по всему, море постоянно присутствует в памяти Бодлера, но не только как бушующая стихия, но как экспрессивный символ жизни, как фон для раздумий о человеческом существовании и смерти («Плаванье»). Странствия в дальние края – это поиск цели жизни, оборачивающийся постижением ее тщеты, но и… надеждой – вопреки всему – «новое обресть!»

Но чтобы не забыть итога наших странствий:

От пальмовой лозы до ледяного мха —

Везде – везде – везде – на всем земном

              пространстве

Мы видели все ту ж комедию греха:

Ее, рабу одра, с ребячливостью самки

Встающую пятой на лбы,

Его, раба рабы: что в хижине, что в замке

Наследственном: всегда – везде – раба рабы!

Мучителя в цветах и мученика в ранах,

Обжорство на крови и пляску на костях,

Безропотностью толп разнузданных тиранов, —

Владык, несущих страх, рабов, метущих прах.

С десяток или два – единственных религий,

Всех сплошь ведущих в рай – и сплошь

              вводящих в грех!

Подвижничество, так носящее вериги,

Как сибаритство – шелк и сладострастье – мех.

Болтливый род людской, двухдневными делами

Кичащийся. Борец, осиленный в борьбе,

Бросающий Творцу сквозь преисподни пламя:

– Мой равный! Мой Господь! Проклятие тебе! —

И несколько умов, любовников Безумья,

Решивших сократить докучной жизни день

И в опия моря нырнувших без раздумья, —

Вот Матери-Земли извечный бюллетень!

* * *

Город, большой цивилизованный город, его архитектура и пейзажи, его жизнь, его уродство и красота, чудовищные контрасты нищеты и богатства, великих творений человечества и его преступлений и пороков – вот то, что зачаровало душу Бодлера, воспитало его талант, определило его своеобразие и вместе с ним вошло в мировую литературу и искусство.

В. Левик

В отличие от романтиков, Бодлер – поэт города, урбанист, наследник Франсуа Вийона, как и великий поэт-бродяга по прозвищу Корбюэй, не страшащийся правды жизни, ее жестокости, страсти, натурализма:

Мой дорогой Денуайе, вы просите у меня стихов о природе, не так ли? О лесах, о больших дубах, о зелени и насекомых и – без сомнения – о солнце? Но вы прекрасно знаете, что я не способен умиляться растениями и что моя душа сопротивляется этой новой религии… Мне даже всегда казалось, что в расцветающей, омолодившейся природе есть что-то бесстыдное, угнетающее. Не имея возможности удовлетворить вашу просьбу в строгих рамках намеченной программы, я посылаю вам два