Источник - Айн Рэнд

Если бы не это сродство, Китинг был бы разочарован собранием. Среди восемнадцати собравшихся в гостиной Тухи не было ни одного архитектора с именем, если не считать его самого и Гордона Л. Прескотта, который пришёл в бежевом свитере с высоким воротом и держался чуть свысока, хотя и был полон энтузиазма. Имён остальных Китинг никогда раньше не слышал. Большинство были начинающие, молодые, плохо одетые и воинственно настроенные. Некоторые были просто чертёжниками. Была и одна женщина-архитектор, которая построила несколько небольших частных домов, по большей части для богатых вдов; манеры у неё были вызывающие, губы тонкие, в волосах — цветок петунии. Был здесь и совсем мальчик с невинными, чистыми глазами. Был ещё какой-то неизвестный подрядчик с толстым лицом без всякого выражения, а также высокая, худая женщина, оказавшаяся специалистом по внутренней отделке, и ещё одна, вовсе без определённых занятий.

Китинг так и не смог взять в толк, каковы намерения группы, хотя разговоров было очень много. Речи были не слишком связные, но во всех чувствовался какой-то общий подтекст. Он догадывался, что этот подтекст и есть главное во всех их разговорах, полных тёмных общих мест, хотя никто об этом как будто не упоминал. Это привлекало его, как привлекало и других, и у него не было желания определять, что это.

Молодые люди много говорили о несправедливости, нечестности, жестокости общества по отношению к молодым и требовали, чтобы каждый имел гарантии договоров к тому времени, когда заканчивает университет. Женщина-архитектор вставляла резкие реплики о самодурстве богатых. Подрядчик прокричал, что это жестокий мир и что «соратники должны помогать друг другу». Мальчик с ясными глазами утверждал, что «мы могли бы принести большую пользу». В его голосе прозвучала нотка отчаянной искренности, которая казалась неуместной и смущала. Гордон Л. Прескотт заявил, что АГА — всего-навсего кучка старых глупцов, понятия не имеющих о социальной ответственности, в крови которых нет и капли мужества, и что пришло время дать им, наконец, коленом под зад. Женщина без определённых занятий говорила об идеалах и служении, хотя никто не мог понять, что это за идеалы и служение.

Питера Китинга избрали председателем единогласно. Гордон Л. Прескотт был избран вице-председателем и казначеем. Тухи отклонил все предложенные ему посты. Он заявил, что примет участие в организации только в качестве неофициального советника. Было решено, что организация будет называться Советом американских строителей. Было установлено, что членство не будет ограничено одними архитекторами, но будет открыто всем «смежным профессиям» и «всем, кто глубоко интересуется великой профессией строителя».

Затем наступила очередь Тухи. Он говорил долго, стоя, опершись рукой, сжатой в кулак, о стол. Его гениальный голос был мягок и убедителен. Он наполнял собой всю комнату, и у слушателей создавалось впечатление, что он мог бы наполнить и римский амфитеатр; в этом впечатлении, в звуках властного голоса, сдерживаемого в интересах слушателей, было что-то льстящее их самолюбию.

— …и таким образом, друзья мои, архитекторам не хватает понимания общественной значимости своей профессии. Его не хватает по двум причинам: из-за антисоциальной природы всего нашего общества и из-за вашей собственной врождённой скромности. Вы привыкли считать себя лишь людьми, зарабатывающими на хлеб и не имеющими более высокого предназначения. Разве не время, друзья мои, остановиться и подвергнуть переоценке ваше положение в обществе? Из всех профессий ваша является самой важной. Важной не по количеству денег, которые вы могли бы заработать, не по уровню мастерства, которое вы могли бы проявить, но по делу, которое вы делаете для своих собратьев. Именно вы даёте человечеству прибежище. Запомните это, а затем взгляните на наши города, на наши трущобы, чтобы оценить гигантские задачи, стоящие перед вами. Но чтобы приступить к ним во всеоружии, вам надо обрести более широкое видение самих себя и своей работы. Вы не наёмные прислужники богатых. Вы — крестоносцы, борющиеся за дело тех, кому отказано в общественных привилегиях и в крыше над головой. Пусть о нас судят не по тому, кто мы есть, а по тому, кому мы служим. Так давайте же объединимся в этом духе. Давайте во всех делах будем верны этой новой, широкой, высокой перспективе. Давайте создадим — что ж, друзья мои, могу ли я так выразиться? — более благородную мечту.

Китинг жадно слушал. Он всегда ощущал себя лишь зарабатывающим хлеб в поте лица с помощью профессии, которую избрал, потому что его мать хотела, чтобы он её избрал. Ему было приятно сознавать, что он гораздо значительнее, чем просто добытчик, что его ежедневная деятельность может считаться более благородной. Он знал, что и остальные собравшиеся чувствовали то же самое.

— …и когда наша общественная система рухнет, профессия строителя не рухнет вместе с ней, наоборот, она вознесётся выше к своей вящей славе…

Прозвенел дверной звонок. Затем на секунду появился слуга Тухи, открывший дверь гостиной, чтобы пропустить Доминик Франкон.

По тому, как Тухи замолчал, прервав свою речь на полуслове, Китинг понял, что Доминик не приглашали и не ожидали. Она улыбнулась Тухи, кивнула ему и сделала жест рукой, чтобы тот продолжал. Тухи слегка поклонился в её сторону — движение было чуть выразительнее, чем подъём бровей, — и продолжал свою речь. Его приветствие было любезным, и его неформальный характер включал гостью в круг братства, но Китингу показалось, что всё было проделано с некоторым запозданием. Никогда раньше он не видел, чтобы Тухи упустил нужный момент.

Доминик уселась в уголке, позади всех. Стараясь привлечь её внимание, Китинг позабыл на мгновение, что надо слушать. Он дожидался, пока её взгляд, задумчиво блуждавший по комнате от одного лица к другому, не остановится на нём. Он поклонился и энергично закивал, улыбаясь улыбкой собственника. Она наклонила голову, и он увидел, как её ресницы коснулись щеки в тот момент, когда она закрывала глаза, затем она вновь взглянула на него. Она довольно долго без улыбки рассматривала его, будто открыла в его лице что-то новое. Он не видел её с весны и подумал, что она выглядит немного более усталой и более миловидной, чем в его воспоминаниях.

Затем он снова повернулся к Эллсворту Тухи и принялся слушать. Слова, которые он слышал, по-прежнему зажигали его, но в его наслаждение ими вкрадывалась капелька беспокойства. Он посмотрел на Доминик. Она была чужой в этой комнате, на этой встрече. Он не мог бы определить почему, но уверенность в этом была полная и гнетущая. Дело было не в её красоте, не в её невыносимой элегантности. Но что-то делало её чужой. Как будто они все с охотой оголились, а кто-то вошёл в комнату полностью одетым, заставив их почувствовать неуместность и неприличность этого. А ведь она ничего не совершила. Она сидела и внимательно слушала. Вот она откинулась на спинку стула, скрестила ноги и зажгла сигарету. Она стряхнула пламя со спички коротким резким движением кисти и опустила спичку в пепельницу, и он ощутил, что этим движением она как будто швырнула спичку прямо ему в лицо. Он подумал, что всё это очень глупо, но заметил, что Эллсворт Тухи ни разу не взглянул на неё, пока говорил.

Когда собрание закончилось, Тухи устремился к ней.