Птица не упадет - Уилбур Смит

— Да, любил, — ответил он. Ложь легко слетела с языка.

Неожиданно между ее бедер с журчанием хлынула более светлая кровь. Это лопнула поврежденная артерия.

Хелен вздрогнула, ее глаза широко распахнулись, потом тело обмякло, и голова упала.

Эти открытые глаза были темны, как ночное небо. Марк увидел, как ее лицо изменилось. Казалось, оно растаяло, точно белый свечной воск, который слишком близко поднесли к огню, оно текло, дрожало, изменялось; теперь это было лицо мраморного ангела, гладкое, белое и удивительно прекрасное — лицо мертвого мальчика из далекой страны, и ткань сознания Марка начала рваться.

Он закричал, но из его горла не вырывалось ни звука; крик звучал глубоко в душе; лицо было абсолютно бесстрастным, глаза сухими.

Так его и нашли час спустя. Когда первый солдат осторожно поднялся на верх стальной башни, Марк неподвижно сидел, держа в объятиях мертвую женщину.

* * *

— Ну вот, — сказал Шон Кортни, — повесили Таффи Лонга!

Он гневно сложил газету и бросил на пол павильона рядом со стулом.

В темной блестящей листве дерева локвы над ним маленькие птицы острыми клювами высасывали нектар из цветов, и их крылья трепетали, как у мотылька возле свечи.

Все сидящие за завтраком молчали. Все знали, как воевал Шон за помилование забастовщиков, приговоренных к смертной казни. Он использовал все свое влияние и власть, но это не помогло: мстительные хотели полной мерой расплатиться за ужасы революции. Теперь Шон, опустив голову на грудь, мрачно сидел во главе стола и смотрел на долину Ледибурга.

Его рука все еще висела на льняной перевязи; рана не затянулась, пулевое отверстие оставалось открытым. Это тревожило врачей, но Шон сказал:

— Леопард и пуля, шрапнель и нож — все это я уже проходил. Не тяните из меня жилы. Старая плоть зарастает медленно, но верно.

Руфь Кортни, наблюдавшую сейчас за ним, телесные раны не тревожили. Ее заботили раны души.

Мужчины ее дома вернулись глубоко изъязвленными виной и печалью. Она не знала точно, что произошло в эти мрачные дни, потому что ей об этом не рассказывали, но и здесь, в Лайон-Копе, чувствовался пережитый ужас, даже в такие яркие мягкие дни, на этих прекрасных холмах, куда она привезла их отдыхать и залечивать раны.

Это особое место, средоточие их жизни и ее главная крепость; сюда Шон Кортни привез ее невестой. У них есть другие большие дома, но только здесь они дома, и теперь, после всех треволнений, она привезла Шона сюда. Но вина и ужас приехали вместе с ними.

— Безумие, — бормотал Шон. — Проклятое безумие. Не понимаю, как они этого не видят.

Он покачал головой и некоторое время молчал. Потом вздохнул.

— Сейчас мы вешаем их и даем им вечную жизнь. До конца наших дней они будут преследовать нас.

— Ты старался, дорогой, — негромко сказала Руфь.

— Стараться мало, — проворчал Шон. — В конечном счете важен только итог.

— Но, папа, ведь они убили сотни людей, — вмешалась Буря, раскрасневшись и качая головой. — Они даже пытались убить тебя!

Марк с начала завтрака молчал, но теперь поднял голову и через стол посмотрел на Бурю. И она, увидев его лицо, сдержала другие слова, рвавшиеся с уст.

Он очень изменился после возвращения. Как будто постарел на сто лет. И хотя на лице не появились морщины, Марк словно стряхнул молодость и взвалил на себя все бремя знания и земного опыта.

Когда он смотрел на нее так, Буря чувствовала себя ребенком. Это ей не нравилось. Хотелось пробить броню отчужденности, которая теперь окружала его.

— Они самые обычные убийцы, — сказала она, адресуя свои слова не отцу.

— Мы все убийцы, — негромко ответил Марк; хотя его лицо оставалось отчужденным, нож громко звякнул о тарелку. — Прошу меня простить, миссис Кортни, — повернулся он к Руфи, и та сразу нахмурилась.

— Марк, но вы не притронулись к еде.

— Я еду в деревню.

— Вы и не ужинали вчера.

— Хочу отправить почту с дневным поездом.

Он сложил салфетку, быстро встал и пошел по лужайке. Руфь, беспомощно пожав плечами, глядела вслед высокой грациозной фигуре, потом повернулась к Шону.

— Он взведен, как часовая пружина, готовая лопнуть, — сказала она. — Что с ним случилось, Шон?

Шон покачал головой.

— Этого никто не знает, — ответил он. — Такое часто бывало в траншеях. Как будто человек долго выдерживает напряжение, а потом что-то в нем ломается. Мы это называли контузией, потому что не могли подобрать слово получше, но это не совсем контузия. — Он помолчал. — Я тебе не рассказывал о Марке, почему я его выбрал и как мы с ним впервые встретились.

И он заговорил. Сидя в прохладной зеленой тени локвы, он рассказывал о грязи, и страхе, и ужасах Франции.

— Это не просто отдельный случай, не неделя и не месяц, это тянется столько, что начинает казаться бесконечным. Но с теми, кто наделен особым талантом, все гораздо хуже. Нам, генералам, приходилось безжалостно использовать таких людей. Марк был одним из них. — И он рассказал, как использовали Марка, словно охотничью собаку, а две женщины, связанные с жизнью молодого человека, который теперь так много для них значил, внимательно слушали. — Человек обрастает страхами и ужасом, как корабль ракушками. Они ниже ватерлинии, их нельзя увидеть, но они там. Марк нес на себе эту тяжесть, и в Фордсбурге случилось что-то такое, что едва не сломало его. Теперь он на самом краю.

— Что мы можем для него сделать? — негромко спросила Руфь, глядя в лицо мужу, счастливая оттого, что у него наконец есть сын: она давно поняла, что Шон видит в Марке сына. Она достаточно любила мужа, чтобы не негодовать, что этот сын рожден не ею, что она не сумела дать Шону то, чего он так сильно хотел; она радовалась за него и разделяла его радость.

Шон покачал головой.

— Не знаю.

А Буря гневно зашипела. Оба посмотрели на нее. Шон почувствовал тепло в груди: он по-прежнему удивлялся тому, что такое прекрасное существо может быть его частью.

С виду она очень нежная и хрупкая, однако он знал, что дочь прочна, как плетеный шнур. Он также знал, что хотя выглядит она невинно, как только что распустившийся цветок, но умеет ужалить, как змея; она ослепляет яркостью и красотой, но под ними скрываются бездны, которые порой удивляли и пугали его; когда ее настроение резко менялось, когда она неожиданно впадала в ярость, Шона это зачаровывало.

Теперь он нахмурился, чтобы скрыть свои чувства.

— Да, мисси, в чем дело? — ворчливо спросил он.

— Он уходит, — сказала она, и Шон посмотрел на нее, откинувшись в кресле.

— О ком ты говоришь? — спросил он.

— О Марке. Он уходит.