Частная коллекция - Алексей Константинович Симонов

ну, первая же книжка, откуда я знаю, сколько ему, первая – значит, поэт молодой. Я, увы, прекрасно знал, что поэт уже лысеет и ему скоро сорок.

Надписей на книжках Слуцкого у меня в архиве несколько. Адресованы они в первую очередь матери. Дело в том, что житейские обстоятельства свели нас с мамой и Слуцкого на одну лестничную площадку в доме девять по Чистому переулку. Квартира, где мы снимали комнату, принадлежала старому московскому актеру Ивану Романовичу Пельцеру – отцу народной любимицы Татьяны Пельцер. Кому принадлежала квартира напротив, где комнату снимал Слуцкий – и это был один из двадцати трех его московских адресов – понятия не имею.

Я в 1956-м кончил школу и в августе уехал в экспедицию, а тем временем кто-то из них, то ли мама, то ли Слуцкий пересекли лестничную площадку и познакомились, о чем свидетельствует надпись на первой книге Слуцкого «Память», точнее ее дата, она свидетель – меня в Москве уже нет, и первое знакомство обошлось без моего участия. Так что могу и ошибаться: не в соседних квартирах, а в соседних комнатах проходило это довольно короткое общежитие. В доказательство – надпись на книге «Сегодня и вчера» – 1961 «Евг. Сам. Ласкиной – председателю потребительской комунны, в которой я состоял два месяца». Вот такой я оказался везучий.

На наших с мамой глазах более тридцати лет шло упорное и бессмысленное состязание двух поэтов, начавшееся перед войной дружбой студентов и продолжавшейся всю их жизнь. Хотел сказать «до самой смерти», но вспомнил, что и Слуцкий и Самойлов относятся к той высокой когорте поэтов, чьи стихи продолжают их жизни, не прибегая к смерти. Неслучайно в предисловии к первому тому хулиганской книжки «В кругу себя», вышедшей через много лет после ухода Самойлова, отмечено: «…будучи поэтом, был почтен дружбой многих моих выдающихся собратьев и современников, из которых первым я должен назвать поэта суровых чаяний Слуцкого, поэта личного отчаянья Левитанского, гениального Глазкова, Наровчатова всех запойных периодов его творчества и т. д., и т. п.».

В России (да только ли в России) у интеллигентов-читателей существует забава, именуемая ими народной: «участие поэтов в олимпийских состязаниях» – выстраивают их в шеренгу. – На старт! Внимание! Марш! – И невдомек, что поэтов даже на старте нельзя выровнять в шеренгу, а уж какую дистанцию какой из них побежит, не знают ни организаторы соревнований, ни судьи. Применительно к Самойлову и Слуцкому могу предположить, что Самойлов отдавал предпочтение классическому бегу на короткие и средние дистанции, а Слуцкий – бегу с препятствиями от барьеров до ямы с водой. Сравнивать их – все равно, что сравнивать Усейна Болта с Владимиром Куцем, хотя, в отличие от поименованных бегунов, мои герои были поэтами и современниками. И, видимо, именно поэтому сами изобрели систему литературных взвешиваний. Играли в эту игру где-то в середине 60-х, и я из нее помню несколько фишек.

Скажем, единица юмора была 1 ильф, он был равен 10 ардам и 100 ленчам (прошу прощения у тех, кто уже напрочь забыл эти давно остывшие фамилии). Единицей поэзии был объявлен 1 мандель (с ударением на втором слоге). Для темных – Мандель – это «девичья» фамилия Наума Коржавина, только там ударение не на «е», а на «а». Так вот за достоверность фразы Самойлова, что «мы с Бобой (Слуцким) тянем на 3,5 манделя каждый», я рискну поручиться.

Они ни в чем не были равны и совсем друг на друга не похожи. И различие это стиралось или временно не было очевидно только за столом, причем отнюдь не за письменным, хотя выпивать Самойлов любил и умел, а Слуцкий умел и терпел, считая пьянство приемлемой частью поэтического образа.

Продолжая поиск метафор, рискну сказать, что если Давид Самойлов был Пушкиным своего поколения, то Слуцкий выбран, или точнее – судьба и Эренбург выбрали Слуцкого в этом поколении в Некрасовы. Надо сказать, что кандидатов в Некрасовы среди современников и коллег Давида Самойловича и Бориса Абрамовича было много меньше, чем кандидатов в Пушкины.

Ну вот я и подошел к моменту собственного выбора. Я что? Разве не интеллигент-читатель? Шла жизнь, унося дорогие имена. Сначала ушел Слуцкий, через несколько лет в тот же день скончался Самойлов, а годом позже не стало и моей мамы. А стихи не только оставались, они продолжались, выявлялись допечатанные варианты, датировались известные и возникали еще никому не известные творения. У Слуцкого вообще число ненапечатанного чуть не превосходило общее количество напечатанных стихов во всех его книжках. Я был членом комиссии по его литературному наследию и однажды был свидетелем разговора председателя этой комиссии Евгения Евтушенко и главного хранителя наследия Слуцкого, Юрия Болдырева. Происходит разговор в предбаннике ЦДЛ – Дома литераторов. Болдырев выкладывает добытые из черновых тетрадей очередные шедевры.

– Юра, – спрашивает Евтушенко, – сколько их там?

– Да тысячи две, – бестрепетно отвечает Болдырев.

– А очень хороших?

– Не меньше пятисот.

– Так не бывает!

Но так было. А еще предстояло открывать инвалидный дом и восстанавливать массу напечатанных стихов, про которые сам Слуцкий сказал: Чтоб дорога прямая / привела их к рублю, / я им руки ломаю, / я им ноги рублю. Вот где-то отсюда и начинается моя особая влюбленность в Слуцкого. Штабом по созданию трехтомника (самого, на сегодняшний день полного собрания стихов Бориса) была квартира моей мамы на Черняховского 4, куда привозил откопанные шедевры и просто ежедневные стихи неустанный Болдырев, похожий на провинциального дьячка, умный, тонкий и не сильно обремененный известностью.

Вот именно тогда я начал замечать редкую афористичность стихов Слуцкого. Я, надо признаться, вообще люблю афоризмы. Не даром любимый мой философ – это Станислав Ежи Лец, человек, который в трех словах объяснил мне суть термина «диктатура пролетариата», навязшего у моего поколения в зубах, но от этого не более понятного.

«Неграмотные вынуждены диктовать» – сказал Лец. Вот следом за Лецем и пришел в меня Слуцкий. И стихи его стоят впереди меня, как вожатый отряда, объясняя мне настоящее и будущее, которого сам Борис Абрамович видел, хотя видеть и не мог. Но я задаю вопрос, а он отвечает, бесстрашно и точно.

Ну что мы, к примеру, думаем о сегодняшнем ежедневьи, где самым популярным персонажем XX века в России называют Сталина?

Провинция, периферия, тыл,

Который так замерз, так не оттаял,

Где до сих пор еще не умер Сталин.

Нет, умер. Но доселе не остыл.

Это Слуцкий Ну, и кто из моих современников смог сказать точнее?