Чужое сердце - Джоди Пиколт

Губернатор сидел за столом.

– Входите, – сказал он, вставая. – Очень рад вас видеть снова, отец Майкл.

– Спасибо, – ответил священник. – Лестно, что вы меня запомнили.

– Ну, знаете ли… Вы прочли проповедь, которая меня не усыпила, а это удавалось немногим. Вы ведь и молодежной секцией заведуете, не так ли? Сын моего друга, с которым мы студентами жили вместе в общежитии, год назад попал в неприятности. А потом он начал работать с вами. Джо Каччатоне.

– А, Джоуи. Отличный парень.

Губернатор взглянул на меня.

– А вы, должно быть…

– Мэгги Блум, – сказала я, протягивая руку. – Адвокат Шэя Борна.

Я раньше никогда не видела губернатора так близко и автоматически подумала, что по телевизору он кажется выше.

– Ах да. Печально известный Шэй Борн.

– Как же так получается, – сказал ему Майкл, – что вы, практикующий католик, одобряете смертную казнь?

Я изумленно моргнула. Я ведь только что просила не провоцировать губернатора!

– Я просто выполняю свои обязанности, – пояснил Флинн. – Существует множество вещей, которые я осуждаю как личность, но вынужден делать как профессионал.

– Даже если человек, которого должны убить, невиновен?

Взгляд Флинна сразу стал жестче.

– Суд решил иначе, отче.

– Поговорите с ним, – попросил Майкл. – Отсюда до тюрьмы ехать минут пять. Выслушайте его – а потом уже решайте, заслуживает ли он смерти.

– Мистер Флинн, – вмешалась я, преодолев наконец неловкость, – во время… исповеди Шэй указал на некоторые обстоятельства, не принятые во внимание при первоначальном рассмотрении дела. По его словам, жертвы погибли случайно, когда мистер Борн пытался защитить Элизабет Нилон от сексуальных посягательств ее отца. Нам кажется, что мы сможем собрать необходимые доказательства, если исполнение приговора будет отложено.

Губернатор побледнел.

– А я думал, тайна исповеди свята.

– Мы обязаны ее нарушить, если в противном случае будет совершено преступление или чья-либо жизнь окажется в опасности. В данном случае действуют оба правила.

Губернатор сложил руки на груди и словно отрешился от всего происходящего.

– Я высоко ценю вашу озабоченность – как религиозную, так и политическую. Я приму вашу просьбу к рассмотрению.

Уж я-то понимала, когда меня отшивают. Покорно кивнув, я встала, и отец Майкл последовал моему примеру. Мы снова пожали губернатору руку и поплелись прочь. Заговорили мы уже на улице, под усеянным звездами небом.

– Значит, – сказал Майкл, – ответ отрицательный.

– Значит, нужно подождать. И только потом получить отрицательный ответ. – Я спрятала руки в карманы куртки. – Ну, поскольку вечер насмарку, я, пожалуй, вынуждена попрощаться…

– Ты же не веришь, что он невиновен.

– Не верю, – вздохнула я.

– Тогда почему ты готова за него бороться?

– Когда я была маленькой, я просыпалась двадцать пятого декабря и это был самый обычный день. В пасхальное воскресенье я одна ходила в кино. Я борюсь за Шэя, потому что знаю, каково это, когда из-за своих убеждений ты вынужден жить на обочине.

– Я… Я не знал…

– Да откуда тебе знать? – с грустной улыбкой сказала я. – Люди, сидящие на троне, обычно не видят, что написано внизу. До понедельника, отче.

Идя к машине, я спиной чувствовала его взгляд. Меня словно одели в плащ из солнечного света; на лопатках моих будто выросли ангельские крылья – крылья тех ангелов, в которых я не верила.

Вид у моего клиента был такой, будто его переехал грузовик. Закрутившись в попытках спасти Шэю жизнь, отец Майкл не довел до моего ведома, что тот начал курс саморазрушения. Лицо его потемнело от струпьев и синяков, на руках – теперь, после фиаско в суде, прикованных к поясной цепи – виднелись глубокие царапины.

– Хреново выглядишь, – пробормотала я.

– Когда меня повесят, буду выглядеть еще хреновей, – прошептал он в ответ.

– Мне нужно с тобой поговорить. О том, что ты сказал отцу Майклу…

Но прежде чем я успела задать хоть один вопрос, судья вызвал Гордона Гринлифа для заключительной речи.

Гордон, грузно покачнувшись, встал.

– Ваша честь, это дело уже потребовало огромных – и напрасных – трат времени и средств. Шэй Борн признан виновным в совершении двух убийств. Он совершил самое чудовищное преступление в истории штата Нью-Хэмпшир.

Я исподлобья покосилась на Шэя. Если он говорил правду, если он действительно пытался уберечь Элизабет, то «два убийства» превращаются в одно неумышленное и самозащиту. Когда ему вынесли обвинение, тесты ДНК еще не вошли в моду. Быть может, где-то сохранился клочок ковра или диванной обивки, способный подтвердить слова Шэя?

– Он использовал все доступные юридические увертки, – продолжал Гордон. – Штат, суд первой инстанции, Верховный суд – все. Теперь он предпринял последнюю, отчаянную попытку продлить себе жизнь, подав фальшивый иск на основании фальшивой веры. Он просит, чтобы налогоплательщики штата Нью-Хэмпшир возвели лично для него специальную виселицу – тогда он якобы сможет отдать собственное сердце семье своих жертв. Раньше за ним, надо признать, не наблюдалось сочувствия к этой группе лиц… По крайней мере, в тот день, когда он убил Курта и Элизабет Нилон.

Конечно, вероятность обнаружения новых улик ничтожно мала. Даже белье, которое нашли у него в кармане, уже, наверное, истлело; возможно, его вернули Джун. В конце концов, следователи считали это дело закрытым еще одиннадцать лет назад. А все свидетели погибли на месте преступления – все, кроме самого Шэя.

– Да, существует закон, гарантирующий свободу вероисповедания заключенным, – сказал Гринлиф. – Существует он для того, чтобы арестанты-иудеи могли носить в тюрьме ермолки, а мусульмане – поститься во время Рамадана. Председатель комиссии по исполнению наказаний неизменно следит за тем, чтобы духовная жизнь в местах лишения свободы не противоречила федеральному законодательству. Но говорить, будто этот человек, устраивавший истерики в зале суда, потерявший контроль над своими эмоциями, не способный даже назвать свою религию, заслуживает особого обращения, неуместно и абсурдно. Система правосудия в нашей стране ставила совсем другие цели.

Едва Гринлиф договорил, пристав передал мне записку. Заглянув на нее, я затаила дыхание.

– Мисс Блум? – поторопил меня судья.

– Сто двадцать долларов, – сказала я. – Знаете, на что можно истратить эту сумму? Можно купить на распродаже пару туфель от Стюарта Вайцмана. Можно сходить с другом на хоккей. Можно накормить голодающую семью в Африке. Можно заключить контракт с оператором мобильной связи. Или же – можно помочь человеку искупить его грехи и спасти умирающего ребенка. – Я встала. – Шэй Борн не просит об освобождении. Не просит об изменении меры пресечения. Он просит об одном: умереть так, как велит его вера. И если Америка что-то еще готова отстоять, так это право на свободу вероисповедания – право, которого нельзя лишиться даже в застенках. – Я не спеша направилась вглубь зала. – Люди со всего мира по-прежнему стремятся попасть в эту страну ради ее религиозной беспристрастности. Они знают, что в Америке никто не станет навязывать им свои представления о Боге. Никто не скажет, что истинная вера – одна, а все прочие – это вранье. Они хотят свободно рассуждать о религии, хотят иметь возможность задавать вопросы. На этих правах Америка была основана четыреста лет назад, и фундамент этот по сей день остается незыблемым. Именно поэтому в нашей стране Мадонна может петь на кресте, а «Код Да Винчи» становится бестселлером. Именно поэтому религиозная свобода процветает в Америке даже после одиннадцатого сентября. – Снова взглянув в глаза судье, я решилась пойти ва-банк. – Ваша честь, мы не просим вас разрушить стену, отделяющую церковь от государства. Мы хотим лишь соблюдения законов – точнее, одного закона, обещавшего, что Шэй Борн сможет практиковать свою религию даже в тюрьме штата, при условии, что правительство не будет заинтересовано в прекращении этих практик. Единственный правительственный интерес, о котором нам сообщили в ходе слушаний, – это сто двадцать долларов и несколько месяцев на подготовку. – Я вернулась на свое место. – Положите на одну чашу жизни и души людей, а на другую – сто двадцать баксов и пару месяцев. И подумайте, какая из них перевесит.