Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Какая же ты всётаки странная Ксана. Я даже не подазревала тебя, что ты можешь думать такие вещи. Ты во всех людях видиш только плохое. А в своём глазу не замечаеш бревно. Хоть это бревно уже все вокруг тебя заметили. Но просто не щитают про это сказать. И если ктото не такой граматный как ты, то он для тебя сразу хуже. Между прочем я не тебя, не твою маму не просила мне помогать с ребёнком. Это вы сами с ней всё придумали. Ты пишешь что все вокруг тебя ненормальные! Но ты сама ненормальная.

Неприходи к нам больше. Я Димке показала, что ты пишеш в своей тетради про нас всех и он тоже щитает это подлым.

Мы как нибудь сами справимся и без тебя и твоей мамочки. Ненадо думать, что вы самые лутшие. Это нетак.

Кстати про папашу твоево мне было интересно.

Санкт-Петербург, февраль 1906 г.

Жильца, которому Юлия Александровна Лёвшина после долгих раздумий согласилась сдавать комнату в квартире на Мещанской, звали Константин Константинович. Дважды постоянный, усмехнулась Евгения, как раз вернувшаяся из Польши. Ксения увидала сестру лишь вечером, когда приехала после занятий на Бестужевских курсах, и нашла Геничкин вид если не цветущим, то вполне здоровым и привлекательным. Что у ней там происходило в Варшаве, толком ни матери, ни Ксении не рассказывалось, Евгения лишь упомянула, что переводит теперь всё больше с испанского, а живёт на одной квартире с приятельницей из таких же работающих девушек.

Юлия Александровна давно уж смирилась с тем, что старшая дочь не выйдет замуж, пережить это разочарование было не труднее других, оно всего лишь легло с ними в одну копилку. Теперь мать обращалась с Евгенией как со старинной подругою и даже спорила с нею именно как с подругою, а не с дочерью. Когда Геничка стала рассказывать про новые моды на шляпы, какие царят теперь в Европе, мама хохотала от всей души: оказывается, носят нынче целые чучела птиц, приделанных к шляпным полям!

– Это бывает красиво, если подойти со вкусом, – заметила, покраснев, Евгения, и Ксения решила, что у сестры, верно, есть в Варшаве такая вот шляпа с чучелком!

Сестра сказала, что пробудет в Петербурге с неделю, поэтому жильца попросили отложить переезд до 10-го. Ксения пока не видала этого Константина Константиновича, но имя его сочла слишком длинным – не имя, а целый состав из многих вагонов: пока выговоришь, опоздаешь на нужный поезд. Ксения ещё и побаивалась, и не хотела присутствия незнакомого человека в квартире, где они с мамой привыкли жить вдвоём. Но с деньгами было совсем худо, вот и решено было взять постояльца. Дали объявление в газету с помощью Евгении – у той везде были знакомства.

Мама сказала, что жилец произвёл на неё благоприятное впечатление: пусть из разночинцев, но недурного воспитания и уже оставлен при кафедре в университете. Физико-математический факультет, специализация в минералогии и геогнозии.

– А собой хорош? – дерзко спросила Евгения.

Мама не ответила.

Погода в те дни стояла морозная и такая солнечная, что не хотелось сидеть дома, и даже время учёбы на курсах, которые Ксения любила, вдруг стало выглядеть потерянным. Если удавалось по дороге захватить кусочек солнечного дня, радовалась, как ребёнок. Она вообще всему радовалась: колокольному звону, нарядным дамам, спешащим по своим делам, световым пятнам от фонарей на снегу (как от витражей в Лозаннском соборе!), даже обрубкам жёстких кустов, которые торчали из сугробов. Училась Ксения легко, дома по собственному почину усердно занималась музыкой и почти выправила ошибки, допущенные в её отношении преподавателями. Мама считала, что Ксения могла бы стать концертирующей пианисткой, но это было, конечно, изрядное преувеличение. Домашнее музицирование приличного уровня, не свыше.

Когда Лёля – Алексей! – появлялся на Мещанской – а это бывало редко, брат работал в инженерном бюро, имея мало свободного времени, – то всегда просил играть для него Ксению, а не маму, как прежде. Несколько раз в последний год он сопровождал сестру в театре, на её любимых «Паяцах» они были дважды. Алексей всё так же мало беседовал с Ксенией, считая, что самое его присутствие уже говорит само за себя. Он стал красивым мужчиной, пусть и не слишком высоким, и Ксения с удовольствием отмечала, как смотрят на него барышни в театре, даже émancipées. «Печорин, Печорин…» – шептались за спиною, и Ксения хихикала, наблюдая, как щёки брата покрываются тёмным румянцем. Надо же – взрослый мужчина, а краснеет легко, как мальчик!

На курсах им тоже интересовались, причём такие слушательницы, которых Ксения считала увлечёнными лишь латынью да греческим. Даже эти серьёзные барышни спрашивали: с кем это она выходила вчера после занятий, кто был тот эффектный блондин, подававший ей руку? Кому-то ради забавы Ксения говорила, что это её жених, другим честно сообщала: старший брат, инженер-путеец.

– Женат? – пытали её курсистки, и Ксения думала: если вам любовь интереснее учёбы, что ж вы делаете на Бестужевских?..

У Алексея пока не было невесты, и мама по этому поводу волновалась сильнее, чем за Евгению. Она любила сына, а дочерям своим сочувствовала, жалела их, но искреннего чувства к ним у Юлии Александровны всё-таки не было.

– Я знаю, что ты самая разумная из моих детей, – говорила она Ксении. – Ты непременно хорошо должна распорядиться своей жизнью, обещай мне!

Ксения обещала.

– Замуж выйти не напасть, – продолжала Юлия Александровна, – но в любой семье горя и счастья пополам. И не надейся, что рождение детей сделает тебя счастливой! Unsere Kinder essen uns die Haare vom Kopf[31], – добавляла она.

Мама сильно постарела, ослабла, плохо видела, и Ксения, стараясь не огорчать её, покорно слушала одно и то же, а сама думала: я пойду замуж только по любви, и у меня будут дружные, заботливые, красивые и умные дети! Ксению огорчало, что с Геней и Лёлей они не так дружны, как надобно братьям и сёстрам, каждый движется своим путём, а при случайных встречах лишь делает вид, что ему интересна так называемая семья. Евгения даже не скрывала, что видит свою жизнь только в Европе; она не любила русской зимы и не понимала удовольствия, с которым Ксения часами гуляла в мороз по Невскому.

– Нос покраснел, а руки холодные! – ругала она сестру. – Что ж ты муфту поленилась взять?

Евгения продолжала учиться живописи, рассказывала, как интересно теперь в Париже – туда съезжаются художники со всего света. Они с подругой Любовью Валерьяновной собирались перебраться из Варшавы в Париж следующей осенью, и теперь надо было хлопотать паспорт, а кроме того, взять в редакциях журналов рекомендательные письма. Книги этих журналов, где мама отмечала красными чернилами статьи Евгении, занимали почётное место в шкафу, и Ксения их порой почитывала, если не находила других интересных дел. Особенно Ксении нравилось, как у Евгении сказано про художника с весёлой фамилией Муха: «Его особенность составляет смелый и точный рисунок, гибкий стройный силуэт. И над всем этим рассыпается богатая фантазия его творчества, налагая на его рисунки европейской жизни удивительную роскошь Востока, печаль славянской души и остроумие парижанина».