У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

- Гад... гад... — шептала она сквозь слезы. — За все заплатишь, гад…

Она вдруг резко поднялась, сняла с себя изорванное платье, достала черную длинную юбку. Она одевалась с лихорадочной торопливостью, всхлипывая и утирая слезы. Желание отомстить овладело ею всей, и других мыслей в голове не возникало. Она твердо знала, что сейчас сделает, и совершенно не думала о том, что будет потом, не думала, какая опасность может грозить ей.

Продолжая всхлипывать, она выскочила из квартиры, каблучки дробно застучали по лестничным ступенькам.

Она вышла из дома и заспешила по переулку. И тут судьба на какое-то время отвела от нее беду. В темноте она налетела на Робку. Он шел к ней. На углу они столкнулись — Милка едва не сбила его с ног.

- Милка, ты? — Робка вглядывался в ее зареванное, распухшее от побоев лицо. — Что случилось, Милка?

- Робка... Робочка-а... — Милка громко разревелась, уткнувшись ему в грудь, и ее худые плечи мелко вздрагивали. Робка растерянно гладил ее по плечам, по распущенным, спутавшимся волосам.

- Милка, миленькая... ну что ты, Милка…

Понемногу она успокоилась, Робкиным платком утерла слезы, с облегчением вздохнула — слезы освобождают от гнетущего тумана беды.

- Пойдем погуляем? — Она как-то жалобно взглянула на него.

Переулками они дошли до набережной, перешли через мост. Милка тихо, даже без волнения рассказала, как приходил Гаврош, как избил ее. Промолчала только о том, что он изнасиловал ее. Она держала Робку под руку, и ее пальцы то и дело нервно вздрагивали, а голос то напрягался, то ослабевал. Вдруг она проговорила с горечью уставшего, взрослого человека:

- Господи, как все надоело... эта жизнь дурацкая… когда она кончится?

Робка не нашелся что ответить, только крепче прижал ее руку. Он еще сильнее испытывал обиду и унижение за Милку оттого, что не знал, как поступить, понимал свое бессилие перед Гаврошем и его компанией.

Милка посмотрела на него сбоку, на его понурый, убитый вид, спохватилась и улыбнулась:

- Давай посидим? — Она первой присела на лавочку и, когда Робка сел, обняла его, взъерошила волосы на затылке: — Прости меня, разнюнилась перед тобой, как... девочка... Ух, какая же я дуреха — каждый день видимся, а мне все мало... Влюбила в себя малолетку, а теперь боюсь…

- Чего боишься? — спросил Робка.

- Тебя потерять боюсь, глупый.

- Ты меня в себя влюбила, а я, значит, ни при чем?

- Ты же бычок на веревочке... — Она тихо рассмеялась, после паузы спросила серьезно: — Тебе когда-нибудь что-то очень важное в жизни решать приходилось? Что-то очень важное…

- Не знаю... — Робка снял куртку, надел ее Милке на плечи, обнял, спросил: — А что?

- Не знаю, как тебе объяснить... — Милке хотелось все рассказать Робке о краже денег в магазине, и что сделал это Гаврош, и что она хочет пойти в милицию и заявить. Хочет, но не решается... боится…

И она проговорила: — Вот возьму и решу что-то очень важное.

- Что? Все грозишься, а не говоришь. Я тоже решу что-то важное, очень. — Робка поцеловал ее в шею.

- Что же ты хочешь решить?

- А женюсь на тебе! — с веселой бесшабашностью проговорил он, а Милка тихо рассмеялась.

Стоял теплый вечер. Справа от них тянулась набережная с цепочкой горящих фонарей, и желто-красные ломающиеся дорожки света бежали по черной воде, возвышался у пристани светящийся пароход-ресторан, оттуда доносилась музыка, на палубе о чем-то громко разговаривали трое подвыпивших мужчин и громко смеялись. Гудели, сверкая фарами, проносящиеся редкие машины.

- Если ты меня разлюбишь, я сразу... умру, — вдруг тихо и очень серьезно проговорила Милка. — Не веришь? Правда, правда — сразу умру…

Робка поцеловал ее, и у него перехватило дыхание.

- Я тебя никогда... никогда не разлюблю…

Она долго смотрела ему в глаза, потом отодвинулась, сгорбилась, глядя в землю. И вдруг сказала глухо:

- Это Гаврош в магазине деньги украл.

- Откуда знаешь? — вздрогнул Робка.

- Знаю, — качнула она головой и вновь посмотрела на него внимательно, изучающе.

- Брось... — Робка оторопел, испугался и даже не скрывал этого.

- Хоть брось, хоть подними, — ответила Милка. — Ворюга проклятый... Отец плюшевых мишек шьет... слепой... двадцать копеек за штуку. У него все пальцы иголкой исколоты... до крови... — Милка проглотила комок в горле, глубоко вздохнула, словно наконец решилась на что-то.

- Да откуда ты знаешь? — Робка все еще не верил, вернее, ему очень хотелось бы, чтобы слова Милки оказались без доказательств, оказались неправдой. И боялся признаться самому себе, что хочется ему этого потому, что тогда не надо будет решать что-то очень важное.

И очень опасное для Робки и Милки. Очень... позорное, с точки зрения Робки.

- Откуда ты знаешь? — повторил он.

- Знаю. — Она взглянула на него, жестко прищурившись, словно опять проверяла, какое это на него производит впечатление. — И заявлю куда надо... В милицию заявлю.

- Заложить хочешь? — прошептал Робка.

Она опять молча изучала его, и Робка не выдержал ее взгляда, отвел глаза в сторону. Милка усмехнулась:

- Что ж ты тогда про свою соседку рассказывал? Двое детей у нее, с работы ее выгоняют, детей кормить нечем будет... Конечно, в сторонке сочувствовать всегда легче.

Робка понимал жестокую правду ее слов, сидел опустив голову.

- Не бойся, — сказала Милка. — Тебе они ничего не сделают.

- Да я не об этом, Мила, — неуверенно забормотал Робка.

- А о чем? — Теперь она чувствовала разницу между ним и собой, которая заключалась прежде всего не в двух годах возраста, а в том, как жила она и как жил он, в том, что значил труд для нее; и в том, что ее любимый Робка труда как такового, в сущности, не знал никогда.

- Ну не об этом я, Мила! — уже нервно и обиженно проговорил Робка.

- А я об этом... Легавым стать боишься? — Она усмехнулась опять, и в голосе ее появилась интонация взрослого человека, разговаривающего с подростком-несмышленышем, в интонации этой даже сквозило презрение.

- Не боюсь! — обиженно ответил Робка. — Но не хочу быть легавым, понимаешь?

- Понимаю... Ты же шпана замоскворецкая... — снова усмехнулась Милка и поднялась. — Нет, Робка, ты просто — фраер дешевый. Пока. Не провожай