Обелиск на меридиане - Владимир Миронович Понизовский

доложили, что вы — артиллерист. Приднепровье, Крым. Так? — спросил генерал.

— Так точно, — подтвердил Путко, подумав: «Смотря с какой стороны».

— С учетом вашей коммэрческой деятельности… — генерал вложил максимум презрения в слово «коммэрческой», — считаю целесообразным временно использовать вас на инспекционной работе. Первое поручение: выезжайте на станцию Маньчжурия. Проверьте в подразделениях генерала Шильникова, а также в отряде Градова в районе Чжалайнора состояние артиллерии, боезапас, боеготовность. Даю десять дней.

Антон запросил Центр. Получил согласие на поездку. Оставил контору «Лотоса» на Костырева-Карачинского.

Вот когда представилась ему возможность познакомиться с западным, самым длинным и своеобразным участком КВЖД. По делам фирмы, зачастую связанным и с заданиями Старика, он уже ездил по южной ветви дороги в Мукден. Примерно на полпути от Харбина, в Чанчуне, ему каждый раз предстояло пройти полицейский досмотр, будто при пересечении границы двух государств, и там же пересесть из вагона широкой колеи линии КВЖД на узкую — линии ЮМЖД. Перейдя с одного края перрона на другой, пассажир сразу словно бы попадал в Японию: Южно-Маньчжурская железная дорога полностью находилась под управлением островной империи, полоса отчуждения ее была включена в зону Квантунского генерал-губернаторства. Поезда тоже были японские. В вагонах — выложенные кафелем полы. Коммерсант-европеец должен брать не сидячее место, а спальную полку. К постельному белью положены и шлепанцы, и накрахмаленное кимоно. Японцы-проводники подают в пиалах рыбу с рисом, чай, миндальную воду. Надписи — лишь по-японски и по-английски.

Сам Мукден по первому впечатлению тоже походил на японский город: станция расположена на территории имперской концессии; на привокзальной площади — «Ямато-отель»; в виллах вдоль асфальтированных улиц живут японские офицеры, чиновники и коммерсанты. В многочисленных ресторанчиках — и в тех обслуживают девушки в кимоно и на деревянных гэта, даже пиво доставлено с островов. Если кого еще и увидишь в этих заведениях, так европейцев, чаще всего англичан, дующих виски с содовой. Но рядом с чужеземным Мукденом — комнатой прислуги в богатой квартире — примостился собственно китайский город, ничем не отличный от харбинского Фудзядана: ни одной прямой улочки, все извилисты — чтобы заплутались злые духи; все крыши строений — с приподнятыми по краям углами и прогнутыми кровлями, чтобы злые духи не могли проникнуть в дома; на карнизах, во дворах перед воротами — фигурки оскаленных зверей, чтобы отпугнуть злых духов; даже полотнища с иероглифами, свешивающиеся с перекинутых поперек улиц, с одного дома на другой, прутьев, — тоже для того чтобы помешать их бесчинству. И это — нынешний, двадцатого столетия, Китай, чей народ уже за две тысячи лет до европейцев и тех же японцев изобрел порох, первым на земле сконструировал компас, нашел способ выделывать бумагу и фарфор, открыл процесс книгопечатания!.. Великая, самобытная цивилизация — и безропотная вера в духов, покорное подчинение призрачной силе… Неужто народ уверовал, что терзающие его духи — бесплотны и незримы, а не воплощены, как на каждом шагу в том же Мукдене, в реальное обличье колонизаторов, оккупантов и собственных жестоких правителей?.. Именно в таком облике предстала перед Антоном столица Северной Маньчжурии, резиденция Чжан Сюэляна.

Теперь же путь его лежал из Харбина на северо-запад, через города Цицикар, Бухэду, Хайлар — и до самой советской границы, через все три провинции, собственно и составлявшие Северную Маньчжурию.

Сразу за Харбином, едва поезд пересек мост над Сунгари, взору открылась бескрайняя равнина. «Десять миллионов десятин! — вспомнил Антон фантастическую цифру, названную тем инженером-строителем в московской коммунальной квартире. — Выходит: миллион квадратных километров. Действительно, две Франции. Ничего себе!..» Равнина слева и справа от насыпи и до горизонта была возделана. Не поверишь, что всего три десятка лет назад лишь редкие кочевники бороздили ее просторы — теперь куда ни глянь на рассеченной межами плодоносной земле копошились согбенные фигурки под соломенными шляпами; черные косматые буйволы с грозными рогами покорно волочили сохи и бороны, высвобождая ноги из жидкой грязи. На станциях жители, в большинстве одетые в синие куртки и синие же штаны с завязками на щиколотках, торговали пампушками, оранжевыми курицами, сваренными в красном перце, кукурузой и рисом, предпочитая получать за снедь не деньги, а «натуру», какие-нибудь обиходные вещи; к даянам же, пиастрам и прочим ходившим в Мукдене и Харбине банкнотам относились с недоверием, охотнее принимая чохи — старые желтомедные монеты с квадратными отверстиями, нанизанные на шнурки по сто и даже по тысяче штук. Но, как и в Харбине, в уплату шли и японские иены. Паровозы же и вагоны — все русской постройки, с клеймами Харьковского, Брянского, Коломенского заводов.

По беглому взгляду, войск — белокитайских и белогвардейских — вблизи Харбина немного, только охранные отряды на станциях и полустанках. Однако чем ближе к границе, тем гарнизоны становились многочисленнее, и в толпах на станциях чаще попадались военные мундиры, на запасных путях стояли эшелоны, паровозы под парами, как головы огнедышащих драконов. «Головы» — на запад, в сторону границы.

На третьи сутки пути потянулись безжизненные солончаковые степи — предвестники монгольской пустыни, впереди обозначились и с каждым часом начали вырастать отроги Большого Хингана. Поезд перебирал пролеты узких — только колея над оврагами и руслами рек — мостов, совершенно не огороженных, из вагонного окна казалось, что состав безо всякого пути перемахивает через препятствия. Потом надвинулись горбатые, поросшие кедрачом сопки, а в узких долинах-«еланях» меж ними — поля красных опиумных маков, будто овраги залиты озерами крови. Один за другим потянулись тоннели, продымившие вагоны гарью, и наконец открылась знаменитая «Бочаровская петля», о которой с таким восторгам рассказывал Виталий Викентьевич Корзунов. Действительно, поезд, будто ввинчиваясь, начал взбираться в гору, и скоро внизу, в ложбине, почти параллельно ему стал виден путь, который он только что одолел. Дорога заворачивалась, делая петлю, ныряя под насыпь почти в том самом месте, из какого поезд несколько минут назад вышел, а сам состав изогнулся дугой; из вагонов, расположенных посредине, были видны и тяжко отдувающийся паровоз, и хвост состава, едва ли не смыкающиеся в кольцо. Но вот паровоз исчез в черном жерле тоннеля, и гора стала торопливо пожирать вагон за вагоном…

И сразу за пробуравленным хребтом Путко увидел по склонам холмов свежеотрытые окопы; на высотках без труда обнаружил артиллерийские позиции.

Поселок при станции Чжалайнор и особенно город Маньчжурия, расположенный в нескольких километрах от пограничной реки Аргунь, уже сплошь являли собой военный лагерь. На станции находился полевой штаб чжансюэляновских войск. Тут же, в вокзале, в недавнем помещении советско-китайской таможни, разместилась белогвардейская комендатура. На фуражках офицеров — трехцветные ленты, на рукавах — оранжевые ромбы.

Он направился к комендатуре.

— Разрешите? — к их столику подошел Мульча. Он держал за локоть офицера, слегка покачивающегося, с иссиня-бледным испитым лицом. — Не помешаем?

Штаб-ротмистр изысканно поклонился:

— Разрешите