Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

— Но вы же видите самого?

— Да… но не смею. Вы знаете его. Ведь если меня посадят, дочь отправят в детский дом. Она там умрет… она избалована любовью.

«А вот моя там побывала, — зло подумал я. — И ничего, не умерла».

Но смолчал.

Он продолжал:

— Я живу только ради дочери. Только ради нее… Как трудно порой оторвать руку от пистолета. Держишь в ладони… в кармане шинели, и он становится горячим. Но нельзя — дочь… Хотите, на колени встану? Попросите за нее. Он же ваш друг! Все говорят!

— Он мой друг. Очень хороший друг. Поэтому я сидел дважды. Один раз — целых пять лет. Или не так — всего пять лет. Впрочем, и других хороших друзей… — Я не посмел сказать: «он расстрелял», рукой махнул. — Ладно, попробую.

Вскоре Коба позвал меня на Ближнюю. Пили чай.

— Слыхал? Взяли наконец твоего мерзавца Абакумова.

— Почему «моего», Коба?

— А ты разве не на Лубянке числишься? В организации ротозеев? Но каков Абакумов! В то время как товарищ Рушадзе… — (министр госбезопасности Грузии) — выполнял поставленную задачу, твой друг Абакумов… — (возражать Кобе бесполезно!) — ни хера не делал. Товарищ Рушадзе арестовал всех своих заместителей мингрелов. И главную сволочь — мингрела Барамию, написавшего льстивую диссертацию о выдающейся роли товарища Берии в обороне Кавказа… за что Лаврентий сделал его вторым партийным вождем Грузии. Что теперь выяснилось? Нет, у товарища Сталина нюх не испортился. Оказывается, в руководстве нашей Грузии возникла подпольная мингрельская националистическая группа. Они брали взятки. На что собирали огромные денежки? На отторжение нашей с тобой родины от Советского Союза!

Коба в упор глядел на меня. Но разведчик Фудзи не сплоховал. Во взгляде — вера и понимание.

— На это товарищ Абакумов конечно же закрывал глаза. Зажмуривал их старательно, боясь увидеть среди предателей Большого Мингрела. Но патриот нашелся. Слышал ли ты такую фамилию… — Коба посмотрел в бумажку. — Товарищ Рюмин? Не слыхал? Зря. Сейчас ее многие услышат…

Он позвонил, и Власик ввел в комнату молодого подполковника в форме НКВД.

Тот вытянулся, отрапортовал:

— Подполковник Рюмин, следователь по особо важным делам по вашему приказанию…

— Не надо тянуться бравым солдатом Швейком, — прервал Коба. — Партия решила оказать вам, товарищ Рюмин, большое доверие. Политбюро рекомендует вас на должность заместителя министра госбезопасности.

Рюмин вытянулся еще больше, тончайшей струночкой стоял, и глаза его горели знакомым безумным светом. Я узнал его. Передо мной стоял все тот же воскресший Ежов.

Впоследствии я разузнал его биографию. Рюмину не было сорока. Из крестьян. Образование — среднее. В НКВД поступил, когда я сидел, в 1941 году, в самом начале войны, то есть фронта избежал. Только потом вступил в партию.

— Вы, товарищ Рюмин, будете персонально заниматься кремлевскими врачами и докладывать непосредственно мне.

Рюмин хотел что-то ответить, но Коба сказал:

— Идите и занимайтесь делом.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

Опять — в тончайшую струночку — и вышел. Я услышал шелест отъехавшей машины.

— Настоящий следователь. Нюх! Арестовал профессора из Кремлевской больницы, еврея-националиста. Плотно поработал с ним. И тот сознался: из ненависти к нашему строю он залечил до смерти товарища Щербакова (секретаря ЦК) — кристального большевика, хорошего помощника товарища Сталина. Рюмин выбил из профессора всю сеть террористов и доложил Абакумову. И что же? Мерзавец только посмеялся над ним и велел отпустить негодяя-профессора. «Смазал» следствие. Но Рюмин сумел до меня достучаться. Что все это значит? Преступное ротозейство? За которое надо расстреливать! Или нечто большее, за что тоже надо расстрелять?.. Я теперь лекарства из Кремлевской больницы не принимаю. Власика посылаю покупать в город. Ничего, все выясним… Все! — Он был в бешенстве.

Я не рискнул о ней попросить.

Теперь он перестал покидать дачу и в будние дни. Политбюро собиралось у него на Ближней. Точнее, все та же приближенная четверка — Маленков, Берия, Хрущев и зачем-то ничего не значивший Булганин. «Бородатый», как его насмешливо называли охранники. К нему Коба никогда не обращался. Он просто сидел и молчал.

В тот летний день Коба был один. Держался со мной очень добро, даже ласково. Эта ласковость, задушевность меня всегда пугала, и я начинал думать, не появились ли уже слезки у крокодила. Но в тот день мне стало невыносимо от этого постоянного страха, и я рискнул:

— Я как-то познакомился с одной очень красивой женщиной, женой министра Ш.

Он прервал меня:

— Как же, слыхали, в «Коктейль-холле!» — (И это он знал!) — Захотелось? Ну да, даст она тебе, старой жопе! — И добавил сухо: — Оперативка установила: за ней ухаживал… американец из посольства. На банкете с ним кокетничала, анекдоты подруге рассказывала антисоветские. Стихи одной повесившейся контры всем читала. Ее мужа, хорошего, преданного нам человека, имеющего дело с государственными секретами, пришлось оградить от вертихвостки, — бешено взглянул на меня. — И не дай тебе Бог ему рассказать. Его тоже будем крепко проверять. Я тебя не раз предупреждал по поводу подобных просьб. Но ты не понимаешь! Воистину в последний раз предупреждаю… — Желтые глаза уперлись в меня, и вдруг взгляд вновь стал безмятежен и нежен. — Какая жара… Только здесь и можно дышать… Я много читаю, Фудзи, — сказал он печально. — Трудно не презирать человеческий род, читая историю.

Стояла тихая июльская ночь.

— Хорошая ночь, Фудзи, не хочется спать, — и приказал охраннику, стоявшему у дачи. — Принеси секатор.

Он взял секатор, и мы вышли в сад. Громко пел соловей, залетевший в этот лес на окраине города. Огромная луна висела над садом, наступал таинственный час полуночи. Коба, похоже, это тоже почувствовал.

— Разве я договаривался родиться, чтобы умереть? — заговорил он. — Слепая Природа без нашего на то согласия вызывает нас из небытия и быстро отправляет туда же. Сколько хлопот, сколько крови!.. Раскрой рот, скажи что-нибудь?

— Я не думал над этим, Коба.

Он замолчал. Потом продолжил:

— Думал. Ты о многом думаешь, только молчишь… Нет, нет, деяния остаются. Они считают, мне семьдесят лет, и я сдался. Мудаки! Мы, Фудзи, вечные революционеры. Мы или создадим новый мир, или, как сказал этот жидок Троцкий, «уйдем, но, уходя, так хлопнем дверью, что мир содрогнется».

В свете фонаря, сгорбившись и старательно сопя, Коба отсекал у цветов головки. Они падали в траву. Но у него дрожала рука, уже вскоре он порезался секатором.

— Часто режусь, черт побери. Рука стала не та. А помнишь, как мы шашкой…