Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

перепугало их не на шутку. Багровые, обветренные лица бледнели, глаза серые, с голубизной блекли, вопросительно останавливаясь на толстой цветущей физиономии господина помещика Али Алескера. Лицо его стало белее бумаги, а гранатовые губы вдруг полиловели. В наступившей тишине слышно было зудение осы, прилетевшей к столу на раздражающие запахи.

«Странно, — думал Мансуров. — Почему у человека в момент опасности пробуждается звериный аппетит?»

Но аппетит мог проснуться у кого угодно при одном взгляде на стол, накрытый для легкого завтрака, как потом утверждал жизнелюб и гурман Али Алескер.

Он держал опытнейшего михмандора — дворецкого на своей вилле Баге Багу и отличных поваров. Все здесь было на столе, сервированном изящнейшим севрским фарфором из сервиза Людовика XV, — и омары, и паштет из голубей, и холодная, нарезанная тонкими ломтиками телятина, и столь же изящно нарезанный окорок, вопреки всем мусульманским законам, и вареная свинина, и кабанятина, и оленьи вареные языки, и баранина с каперсами, и английский трехфунтовый ростбиф, и фаршированные трюфелями яйца, и свиная грудинка с шампиньонами, и лососина с зеленым горошком, и нежнейшая жареная утка с картофелем и яблоками, и всевозможные овощи, не говоря уж о молоденьких огурчиках, нарезанных ломтиками, и многих сортах салатов с дичью и без оной, и о ленкоранской зернистой икре, и о балыке из каспийской осетрины…

Взгляд Алексея Ивановича и остановился на балыке. Такого чудовищно толстого, такого очаровательно розово-оранжевого балыка он не видывал и потому фамильярно окликнул сидевшего напротив блюда с аппетитным балыком деревянноликого швейцара-фельдфебеля из степного отеля «Регина»:

— Битте, господин полковник, а не соблаговолите ли подвинуть сюда вон ту рыбку?

Краска на жилистом, дубленой кожи лице Морица Бемма — он же Гельмут Крейзе — приняла густые бурачные оттенки, из которых резко выступила серо-перечная щеточка прусских усов. Но рявкнув: «Битте!» — немец засуетился, продвигая фаянсовое блюдо с роскошным даром Каспия к почетному концу стола, где еще во весь свой рост стоял прямой, подтянутый русский.

Присутствие на банкете швейцара-фельдфебеля степного отеля «Регина» ничуть не поразило Алексея Ивановича, приготовившегося ко всяким неожиданностям. За столом он обнаружил и богбона — садовника того же отеля — господина Данцигера, а так же нескольких хозяев степных и горных караван-сараев в долине Кешефруда, кого он заприметил во время поездки в джемшидские кочевья. Узнал он их сразу, хотя все они немало постарались, чтобы сбросить с себя обличье персов и вновь обратиться в подтянутых, образцовых немецких офицеров.

«Будь что будет, думал я, — рассказывал потом Мансуров, — но я решил, что я съем кусок этого восхитительного балычка, а потом решу, что делать дальше».

Легкий ропот разнесся над блестевшим и сиявшим серебром и изысканными красками столом.

— В чем дело, господа! Спокойствие! — слегка повысив голос, оборвал протестующие голоса Мансуров. — Прежде обед, а потом дела. Признаться, я чертовски голоден.

Но, оказывается, немцев поразило не то, что свалившийся с небес или вырвавшийся из преисподни «руссише комиссар» решил начать с… рыбы, а то, что в нарушение всех правил субординации он приступил к еде, не дождавшись «эксцеленц», то есть господина генерала. Это попытался шепотом разъяснить подскочивший к Алексею Ивановичу хозяин дома:

— Бефармоид! Безахмат! Потрудитесь, ваше превосходительство, осведомиться — их высокопревосходительство, генерал… эксцеленц… Они-с еще не готовы… то есть тяжелый перелет…

Несчастный помещик плаксиво оправдывался, путался… Он произносил звания высокого гостя, гитлеровского оберштандартенфюрера и сам ужасался. Али Алескер был уверен, что Мансуров приехал с какой-то сверхчрезвычайной тайной миссией в Юго-Восточный Иран, а совсем не потому, что ищет свою джемшидку-жену — все это явные выдумки. Али Алескер был готов сам себе отрезать язык, потому что он говорил русскому как раз то, что надлежало держать в самой сокровенной тайне.

Он говорил, язык его заплетался, а все его грузное, стодвадцатикилограммовое тело наливалось жаром и потом. Он понимал, что развязка будет подобной грому на хорасанском голубом небе и гром этот услышат там, где его ни в коем случае не должны услышать, — в советских комендатурах. И — о ужас! — тогда на Баге Багу, на сады, на мраморный дворец ринутся целые орды казаков, красноармейцев, танков. Давясь, хрипя, хватая себя за полную, холеную шею, господин Али Алескер с мольбой поглядывал на суровое, чуть иронически улыбающееся лицо Мансурова, уже придвинувшего к себе блюдо и уплетавшего чудовищный по толщине балычок с превосходным пшеничным лавашем, свежим, хрустящим, утренней выпечки.

Серые глаза Мансурова посмеивались, но это не мешало ему искать за столом живописную чалму и роскошную бороду Сахиба Джеляла и смугло-коричневую усатую лисью физиономию Аббаса Кули. Но ни того, ни другого среди многочисленных, удивительно стандартных фельдфебельских — Алексей Иванович поздравил себя с таким сравнением — личностей с одинаковыми гитлеровскими усиками, с одинаковыми клоками волос, начесанными на низкий лоб, ни Сахиба Джеляла, ни горячего перса за столом не оказалось. Мансуров оказался один на один с «сатанинским синклитом» — так он мысленно определил общество, собравшееся на торжественный завтрак.

Впрочем, Мансуров еще не знал самого главного. Он не знал, что избравший своей резиденцией виллу Баге Багу генерал фон Клюгге является уполномоченным самого фюрера германского рейха. Это еще предстояло узнать при самых драматических обстоятельствах. А сейчас бросалось в глаза, что на завтраке за роскошным, ломящимся от яств столом отсутствовали и эмигранты из Средней Азии, и русские белогвардейцы. Их не пригласили. Они не понадобились. Значит, фашисты собрались обсудить за завтраком свои секретные дела, значит, немцы не очень-то нуждались в услугах всяких там эмигрантских правительств и решили, что их можно бесцеремонно поставить на свое место и отправить в лакейскую.

Все эти достаточно-таки тревожные мысли не мешали Алексею Ивановичу есть с большим аппетитом. Он действительно страшно проголодался. Путь ночью был долог и утомителен, а у кавалериста долгая скачка вызывает волчий голод.

Ироническая усмешка покривила губы Мансурова, когда он увидел, что многие последовали его примеру. Кто-то откупорил коньяк, кто-то вполголоса сказал тост.

За столом сидело человек сорок немцев, если не считать хозяина дворца и господина чиновника. Они одни молчали. Лица их хоть и вернули краски, но оставались растерянными и недоумевающими.

На душе у Мансурова было отвратительно. Отнюдь не страх чувствовал он, а лишь беспомощность. Он был один на один — теперь он уже не сомневался — с врагом опасным, беспощадным. Все немцы, сидевшие за столом, вели себя нагло. Они понимали свою силу. Все они еще вчера прятались, таились в укромных местечках. В 1941 году официально всех фашистов, а их в Иране насчитывалось несколько тысяч, по предложению союзников выслали за пределы страны.