El creador en su laberinto - Андрей Миллер

слонявшихся внизу горожан. Поднялся ветер, погнавший по мостовой мелкие снежинки, заставивший прохожих торопиться, а уличных торговцев — зябко ёжиться.

Очень скоро Джозефа стало клонить в сон. Глаза слипались, а сквозь нью-йоркскую зиму всё яснее проступали картины далёкого прошлого.

***

Сколь же велико коварство ламанийцев! Обычаи войны для этих псов — пустой звук! Потеряв своего царя, они не оставили поле боя, а продолжили сражаться с еще большим остервенением. Как так?

Мороний ликовал, когда в точном соответствии с планом Мормона его отряд зашел врагу в тыл: клин нефийской куреломницы прорвал строй личной гвардии Аарона. Сразив копьем ламанийского монарха, Мороний уже предвкушал сладость победы.

Но слишком велика была взаимная ненависть двух народов, чтобы сегодняшняя битва могла закончиться иначе, чем полным истреблением одной из сторон.

Гвардия Аарона погибала, но не сдавалась. Командиры павшего царя вместо того, чтобы предаться дележу власти, думали о войне. Хотя нефийцы устроили в тылу врага отменную резню, скоро замешательство ламанийцев окончательно прошло.

Они подтянули свежую кавалерию, и вот уже отряд Морония начали брать в клещи. Последний раз улыбнулась нефийцам удача, позволив прорваться к своим. Далее же несчастному народу улыбалась только смерть. Основные их позиции были смяты, ламанийцы прорвали правый фланг нефийской пехоты. Мормон с последним резервом, личной охраной, пытался заткнуть брешь.

Тщетно. Влетевший в эту кровавую кашу Мороний уже никак не мог повлиять на исход боя. Нефицы оказались рассеяны. Кому-то повезло утратить жизнь прежде, чем мужество. Остальные же пустились в бегство, преследуемые ламанийскими всадниками.

Так в битве у горы Кумора подошла к концу история народа Нефия. Его воины погибли, не сумев защитить детей и женщин — те разделили их судьбу, когда ламанийцы вошли в лагерь на склоне горы. Лишь горстке нефийцев удалось спастись, но их до конца дней ждала участь преследуемой охотниками дичи.

Мороний сидел, прислонившись спиной к стволу огромной секвойи. Трясущимися пальцами развязывал он шнурок кисета с нефийским дурман-порошком. Вдохнув щепотку или втерев ее в десну, можно было отправиться в мир удивительных видений, напрочь забыв об всем. Это ему и требовалось теперь: забыться. А может, лучше упасть на свой меч и покончить с бессмысленной жизнью?

Рядом лежал отец. Взглянув на него, Мороний почувствовал зависть: Мормон умирал от полученных в битве ран, как воин и полководец.

— И зачем я только вынес тебя с поля боя, отец! На кой подхватил я тебя раненого, посадил на своего курелома и гнал его во весь опор, пока несчастный Шломо не издох? Зачем я показал спину этим овцеложцам? Ты все равно умираешь от ран, а я… Да я уже сдох, хотя еще дышу. Сдох трусом, беглецом!

— Замолчи… — голос Мормона был слаб, но ему удалось привести утратившего самообладание сына в чувство. — Ты спасёшь народ Нефия.

— Спасу?.. Но они все погибли! А если кто и смог уйти, то это уже не народ.

— Сын, послушай меня. Золотые пластины с нашими священными текстами… В них — история прошлых народов, наша история, наши обычаи, наш Бог — всё, что делало нефийцев нефийцами. Я их спрятал. На Куморе. Зарыл.

— Я помню, ты показывал мне место.

— Через эти пластины мы возродимся. Останемся в веках. Но историю нужно закончить…

— Ее уже закончили ламанийцы.

— Просто сделай, как я говорю. Выживи. Вернись к тайнику: там есть и чистые пластины, и Святое Писало! Заверши… Обещай!..

Мороний не видел в приказе отца никакого смысла, но воля умирающего могла предать его существованию какую-то цель, хотя бы на время. И разве мог он отказать Мормону в последние минуты его славной жизни?

— Обещаю.

— Хоронить меня не нужно. Не трать времени и сил. Душе моей скоро будет плевать на мясо да кости… А тебе пора идти. Мы не слишком далеко от Куморы, чтобы…

И так Мормон умер — отдав свой последний приказ, возможно, последнему нефийцу.

***

Записав очередное видение (как оказалось, уснул он прямо у окна, привалившись головой к холодному стеклу), Джозаф задумался о собственном рассудке. Между прочим, впервые в жизни — а ведь первые странные вещи он увидел ещё в 13 лет.

Но одно дело — видеть Господа или древнего полководца и его деяния. Ничего удивительного: ведь половина Библии рассказывает о том, как кто-то кому-то являлся. Другой вопрос — когда жидкость в сосуде для разных людей пахнет по-разному, да ещё на одних оказывает эффект, а на других нет. Всё-таки бедняга Генри, упокой Бог его душу и прости его прегрешения, едва ли лгал насчёт запаха и вкуса дерьма. И о том, что ощутил после приёма лишь тошноту. Совсем не напоминало ложь…

Нужно было как-то всё проверить. Решение Джозеф нашёл быстро: его старший брат Хайрам не брезговал любыми интересными веществами, что можно было достать в Нью-Йорке. Однако ранее не употреблял микстуру Хасана, и теперь Джозеф решил предложить снадобье ему — не рассказав никаких подробностей.

— Это такая шутка, братец?

— Что?

— Очень, очень смешно, Джозеф. Подсунуть мне какое-то дерьмо, разведённое водой — просто обхохочешься! Надеюсь, дохлой крысы я в кармане не найду?

Таким образом подтвердились опасения Смита-младшего: снадобье и правда было снадобьем именно для него. И, видимо, для прочих клиентов Хасана. Но люди непосвящённые видели, слышали носом и ощущали на вкус вовсе не чудесную микстуру, а какую-то ужасную дрянь.

Вероятно, и правда разведённый водой помёт. Вот только были ещё сновидения, которые это средство вызывало. Вполне очевидный эффект от приёма, который не спишешь на ошибки органов чувств. И что тут думать?

Думать, конечно, можно было что угодно — но решения таким образом не найти. Требовалось выяснить правду, а знал её лишь Хасан.

Следующим вечером Джозеф решил пойти к нему за ответами.

Погода порядком испортилась: ветер с мелким снегом превратился в настоящую метель, какая в Нью-Йорке является большой редкостью. На улицах почти никого не было — люди попрятались от непогоды, даже площадь Парадиз пустовала. А уж она-то бывала многолюдной практически в любое время… Что же, меньше лишних глаз — это даже хорошо.

Тем более что в районе Пяти Улиц сильно не любили так называемых «коренных американцев».