Имперский маг - Оксана Ветловская

Мёльдерс по-прежнему обнимал Штернберга за плечи и почти упирался острым клювом ему в щёку. Со стороны они могли показаться родственниками или старыми добрыми друзьями.

— Когда-то давно, — шептал изверг, — ещё до твоего рождения, мой славный юноша, была большая война. Мне было почти столько же, сколько тебе сейчас, когда я пошёл на фронт. Красивым молодым лейтенантом, — Мёльдерс пригладил взлохмаченную шевелюру Штернберга. — Я командовал взводом таких вот гладкощёких розово-задых сопляков. — На сей раз стервятник не стал тыкать пистолетом в затылок водителю, чтобы не отвлекать того от дороги. — Все они передохли в боях под Ипром, там, у окопов, в грязи и в собственном дерьме, все до единого. А я вернулся — контуженым, изуродованным. Изуродованным, отравленным газами. И знаешь, отчего всё? Оттого, что я не отступил вовремя. Всегда надо уметь вовремя отступать.

Каждое его слово сопровождалось слабым толчком воздуха, несущего сладковатый запах какого-то курева и гнили — запах разложения. Штернберга слегка подташнивало.

— Не беспокойся за своих пронумерованных выкормышей, юноша. Я им уже ничего не сделаю. Но есть там одна хорошенькая девчонка, которая ждёт не дождётся тебя, мой мальчик. Клянусь, я выпущу этой милашке внутренности. Запомнил, мой юный Вертер? Я где угодно её найду и выпотрошу, как рыбу.

Это была инъекция страха в самую душу. Дана… Штернберг вздрогнул. Мёльдерс, довольный, оскалился у самого его лица.

Они ехали недолго.

— Эй, ты, щенок. Останови машину.

Автомобиль остановился на пустой дороге. К самой обочине глухой стеной подступал кустарник, на высоком холме за ним виднелись какие-то плоские постройки.

— Выходи, щенок. — Мёльдерс открыл дверь, вылез, держа под прицелом выбирающегося из машины неуклюжего от страха шофёра. — Спиной ко мне, руки за голову. А ты, мой дорогой юноша… — Чернокнижник мгновенно перевёл пистолет на Штернберга.

Было пронизывающее, как вспышка, мгновение, когда они смотрели друг другу в глаза — у Мёльдерса глаза были бесцветные, словно старое зеркало, где на место разрушенной амальгамы подложена фольга. Две сокрушающих воли столкнулись подобно двум таранам. Руки сильно дрогнули. Два выстрела прозвучали одновременно.

Пуля вошла в обшивку сиденья рядом со Штернбергом, а Мёльдерс коротко пошатнулся и бросился в густые заросли. На секунду Штернберг почти потерял сознание — но уже в следующий миг со звериным воем кинулся следом, паля из пистолета и одновременно посылая вперёд ментальный удар. В ответ раздались выстрелы, а удар вернулся такой силы, что померк дневной свет. Тут же пуля зацепила оправу очков, и левая линза брызнула осколками. Штернберг упал, отбросил исковерканные очки, в ужасе прижал ладонь к глазам. Проморгался, поглядел на солнечно-зелёное месиво листвы. От энергетических ударов ломило всё тело, из носа струилась кровь. Кровь сочилась и по переносице из пораненной брови, зудела задетая осколками щека.

Штернберг отполз в сторону, полежал, прислушиваясь. Было тихо. Он медленно, щурясь и прикрываясь локтем от веток, почти на ощупь вернулся к машине.

— Поехали отсюда, Йохан…

* * *

Уже к вечеру Штернберг приказал подчинённым все силы бросить на поиски бывшего главы отдела: Мёльдерс скрылся в тот же день вместе с несколькими своими преданными учениками, работавшими в подотделе чёрной магии. Их прощальным подарком мюнхенскому институту стал свирепый пожар, уничтоживший документацию чернокнижников — ту, что они не посчитали нужным взять с собой. Несколько позже Штернберг узнал, что они выкрали все бумаги по «Чёрному вихрю» из штаба Каммлера и взорвали лабораторию, где создавались образцы дьявольского оружия (вскоре Каммлер возродил проект, переименовав его в «Колокол», но без напарника работа шла трудно). Уходя, Мёльдерс очень громко хлопнул дверью.

В Вайшенфельде прошло первое общее совещание оккультного отдела, которое возглавил Штернберг. Он всё ещё находился в этом городке, вычислял с группой ясновидящих убежище Мёльдерса, когда нагрянуло известие о покушении на жизнь фюрера. В ставке Гитлера прогремел взрыв, несколько человек погибли, но фюрер уцелел. Кто-то считал это чудом, кто-то — проклятием. Казни заговорщиков начались в тот же день, и одним из первых был расстрелян граф Штауффенберг, о котором Штернберг недавно умолчал в беседе с Гиммлером. По его сожалению о том, что замысел искалеченного полковника провалился, змеистой трещиной проползла досада на то, что он в своё время не назвал рейхсфюреру имени однорукого штабиста.

После полуночи он с несколькими подчинёнными сидел у радиоприёмника и слушал обращение фюрера к немцам. «Круг узурпаторов очень узок и не имеет ничего общего с духом германского народа… Мы сведём с ними счёты так, как это свойственно нам, национал-социалистам…» Эти слова долго потом звучали в сознании, словно припев: «Мы сведём счёты… сведём счёты…» Штернберг думал не столько о Ройтере, которому наверняка грозили проверки гестапо, сколько о Мёльдерсе, прятавшемся где-то в горах Гарц. О доносе на столе Гиммлера. И о Дане.

К утру, после лихорадочных сомнений, Штернберг принял решение. В сущности, всё было очень просто — и невероятно трудно. Следовало заставить себя поднести драгоценную клетку к открытому окну и распахнуть её. У Мёльдерса и ему подобных никогда не хватило бы воображения уразуметь, что такое можно проделать нарочно.

Вечером Штернберг вышел за ворота школы, у него не было больше сил находиться среди каменных стен. Он брёл наугад, нисколько не интересуясь тем, куда несут ноги. Так он забрёл в густой ельник у подножия бывшего монастыря. Седая тишина запуталась в ветвях, сухих и безжизненных с исподу, укрывших сумраком мшистую землю. Ноги утопали в потусторонней ласковой мягкости присыпанного ржавой хвоёй тёмно-зелёного ковра. Мох полностью поглотил возвышавшиеся тут и там большие камни, смягчил их очертания, и они казались исполинскими алтарями в храме забвения. Вечер затягивал невидимое небо пыльной ветошью. Не было слышно птиц. Лес был чёрен и пуст.

Штернберг опустился на землю возле неглубокого оврага, кишащего паутинными ветвями поднимавшихся со дна тонких хилых елей, и лёг, уткнувшись горячим лбом в холодный мох. Фуражка скатилась в овраг. Тишина звенела в ушах. Он долго, долго не мог решиться.

Наконец, он выпрямился, достал из кармана берёзовый амулет с руной «Хагалац», переправленной на «Альгиц». Эту магическую вещицу, гарантию преданности его драгоценной ученицы, он однажды отдал Дане, чтобы она сама уничтожила то, что имело над ней власть, но девушка и не думала расправляться со злосчастным амулетом, постоянно носила его в кармане форменной рубашки, на счастье, как она говорила. Штернбергу пришлось попросту стянуть у неё опасный предмет.

Это был последний раз, когда он приехал в школу «Цет». Он принял решение оставить преподавание. Вероятно, он смог бы набрать новую партию заключённых и дать им шанс на достойное будущее, а своему государству предоставить ещё не один десяток специалистов редкого профиля, но под тенью той стены хаоса, что замыкалась вокруг страны, всё стремительно теряло смысл. Штернберг вконец запутался: он знал, чему должен служить, более того, знал, как именно смог бы послужить, — уже почти два месяца в сейфе его лаборатории в Вайшенфельде хранился один сумасшедший проект, итог двухлетних исследований Зонненштайна, который он всё никак не решался представить рейхсфюреру, — но уже давно не был уверен, хочет ли и может ли служить дальше хоть чему-то. Его мутило от собственной раздвоенности. Его сознание самому ему напоминало концлагерь, где сомнения толклись за колючей проволокой, охраняемые бдительными принципами. Он был твёрдо уверен лишь в одном — в правильности того, что намеревался сделать. И каким бы холодом ни веяло от этого с таким трудом давшегося горького решения, какую бы промозглую тьму одиночества ни призывало бы оно на душу, какой бы болью ни отзывалось в сердце — он не имел права отступить.