Гангстеры - Клас Эстергрен

В пьесе есть эпизод, по-любительски снабженный ремаркой «in the utmost gravity», большей частью состоящий из монолога Тома. Он звучит в ответ на реплику Юлиуса, который в стремлении угодить выучил наизусть часть «Бесплодной земли». Он цитирует:

Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой?

Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я,

Но, когда я гляжу вперед на белеющую дорогу,

Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой,

Неслышный, в плаще, и лицо закутал,

И я не знаю, мужчина то или женщина,

— Но кто он, шагающий рядом с тобой?[34]

Первый комментарий Тома звучит как одна из сносок: «Кажется, Шэклтон рассказывал, что первооткрывателям, когда их покидали силы, казалось, что их на одного человека больше».

Тогда Юлиус, пытаясь быть остроумным, произносит: «Сколько нас будет за столом сегодня вечером?» — «Четверо». — «Тогда накрывай на пятерых!»

Но Тому вовсе не хочется острот. Ремарка велит направить на него свет прожектора. В вольном переводе пьесы, вовсе не таком непринужденном, как цитируемый выше, Элиот произносит «in the utmost gravity»: «Каждая семья — полярная экспедиция: иссякающие силы и вечный подсчет расходов, которые всегда больше, чем следует».

Кто он, шагающий с тобой?

Еще можно вспомнить времена, когда ты видел в ней высочайшие высоты, а она — высочайшие высоты в тебе. Разреженный воздух и потоки света. Шанти.

Целая зима в биваке и ожидание у обрыва, чудесный мотив — видеть высочайшие высоты.

Но ведь на каждой вершине ждет флаг и шаги безликих конкурентов.

Кто он, шагающий рядом с тобой?

Всегда наступает этап, когда мужчина чует другого мужчину, а женщина — другую женщину.

Медлительность того, за кем ты постоянно наблюдаешь мысленно и в движении. Того, кто не поспевает и все больше опаздывает к ночному привалу. Hurry up please it's time.[35]

Кто он, шагающий рядом с тобой?

Наступает момент, когда ты, достигнув середины пути своей жизни, чуешь знакомца, что идет рядом с тобой и ждет — того, кем ты станешь, но не хочешь становиться. Того, кто спокойно ждет верной горячки, ошибки, неверного шага, осечки — слабая защита прекращает огонь.

Тогда он с холодным расчетом вступает, выходит вперед, называет имя, после всех лет молчаливого ожидания. С чиновничьим вниманием он набрасывает морщины на юное еще лицо, тяжелит беспечные еще шаги, обретая страшное сходство.

Ты ушел мальчиком, а возвращаешься таким, как твой отец. Родные улыбаются, словно перед искусным портретом. Дамы из паба щебечут через решетку: «Oh, late Sweeney's back!»

Чтобы мы ни делали, третий с нами.

Но не поддавайся отчаянию — накрой на стол для еще одного, расстели еще одну постель. Возможно, ты нужен третьему. Не бойся, у нас есть провиант — пара мешков замороженной любви, ее хватит на те месяцы, что предстоит провести на льдине, которую вы зовете домом.

(Hallucinating, like someone freezing to death.)

Летом — ведь лето все-таки наступает — ты выходишь в розовый сад с подносом, на котором чай и печенье и лимонад для детей. Послеполуденный покой.

Еще один бивуак, временное пристанище, но все же — ваше.

Вокруг тихо, слово в окрестностях все затаило дыхание.

Спокойно, тихо и светло.

Только и есть тень, что от бабочки, кружащей над детьми, что тихо играют на одеяле в траве.

Мужчина откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

Женщина откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

Там есть третий.

Оба слышат — поднимается и опускается чашка, собственный звук живого и мертвого.

Человек сам по себе есть один звук, фарфор — другой.

Но вместе они издают третий — чужой и навеки сожженный.

В глубине души ты знаешь, кто это был.

В глубине души ты знаешь, кто это есть.

В глубине души ты знаешь, кто это будет.

Мужчина или женщина — кто он, шагающий рядом с тобой?

Когда-то все это не произвело на меня особого впечатления, но теперь я сознавал собственную ошибку с привкусом стыда. Осенняя малина осталась нетронутой. Я долго сидел в кресле, почти без движения. Темнело, и вскоре комнату освещали только тлеющие в камине угли. Я думал, что кое-что понял за прошедшие годы, но теперь видел, что мое знание — всего лишь дорожные указатели.

Прошло некоторое время, прежде чем я смог взять себя в руки и дочитать пьесу до самого финала, который тоже неверно запечатлелся в памяти. Я думал, что все заканчивается глупой сценой, в которой Том и Юлиус сидят в разных концах дивана, попыхивая сигарами, свет меркнет, и Грушо произносит остроумный парафраз «Hollow men».

Эта сцена в пьесе присутствовала, но за ней следовал другая, более многозначная. Текст заканчивается тем, что господин и госпожа Маркс рано уходят домой, а господин и госпожа Элиот остаются в гостиной. Госпожа Элиот включает радио, чтобы услышать новости Би-би-си.

Но еще рано, новости не начались. По радио передают музыку, современную музыку — рок-н-ролл. Раздаются такты из «Sally, Go'Round the Roses». Госпожа Элиот, разумеется, полагает, что ее престарелый муж не переносит такие мелодии, и выключает радио. Но Том просит включит снова — он хочет слушать: «О truth unheard, my dear…» И вот слышится продолжение: «Sally, baby, cry, let your hair hang down. Sally, baby, cry, let your hair hang down. Sit and cry where the roses grow, You can sit and cry and not a soul will know, Sally, go round the roses».

Ремарка гласит: «The old Eliot nods, approvingly».

Этот пронзительный вопрос нельзя было отвергнуть, равно как и ответить на него: «…who is that on the other side of you?» Постепенно становилось ясно, что он уместен и оправдан везде, где бы ты ни обосновался. Вопрос входит в привычку, становится обыденным. Возникает контекст — дружба и любовь двоих, и вскоре появляется третий, так сильно желающий самоутверждения, что даже после угасания любви и окончания дружбы, когда человек остается один, третий никуда не исчезает — как тень, которая отрицает свое происхождение и утверждает себя частью иной, большей темноты. Возможно, эта истина не являлась поразительно новой, но более общечеловеческого я не нашел во всем материале. Я не мог решить, была ли она призвана нести страх или утешение, внушать мысль о присутствии божества, смерти — или речь шла о том, что целое всегда больше суммы слагаемых частей, было ли это художественно насыщенное высказывание или по случайности удачная пьяная болтовня. Кто-то нашел это примечание, написал на его основе монолог, уселся на диван, который поглотил всю пьесу, а много лет спустя вновь изверг на поверхность. Попробуй изложить такую предысторию совету драматургов в театре.