Армагеддон. 1453 - Крис Хамфрис

Константин мгновение смотрел на него, потом кивнул.

– Да будет так. Отдыхайте, потом идите, каждый со своей задачей. Я разбужу остальных и тоже постараюсь поспать.

Он зевнул, наклонился к столу и закрыл глаза.

Братья уже выходили… но император остановил их.

– До меня доходят не только слухи о войне, – произнес он. – Я слышал и другое: что, хотя вы были рождены почти в одно и то же мгновение, из одного чрева, между вами нет любви. Что вы не разговариваете. Это правда?

Двое мужчин, полуобернувшись, замерли в дверях. Оба молчали.

– Итак, это правда… – Константин поднялся из-за стола, подошел к ним. – Я знаю, что такое иметь братьев. У меня есть три… было, ибо наш последний император, мой брат Иоанн, умер. Что касается двух других, то Фома любит меня, а Димитрий… – Он вздохнул. – Димитрий потребовал себе корону. Много раз я желал, чтобы он тогда получил ее. Чтобы он стоял здесь, а я был в Морее, собирал войска на помощь городу. Но он… Он меня ненавидит, так что сомневаюсь. Мог бы я что-то сделать? Хотелось бы верить, но… – Полуулыбка, быстро угасшая. – Но если он придет, если он встанет здесь, я скажу ему то, что говорю вам, что говорил ссорящимся итальянцам, расколотым христианам. Есть время для раздоров между братьями. Однако сейчас другое время. Сейчас время только уповать на Бога и защищать Его город. Просить прощения за любую обиду, нанесенную другому, ибо вред от нее почувствуют оба. И идти в праведный бой, гневаясь только на врагов Господа.

Он подошел ближе, обнял мужчин.

– Разве я не говорю правду?

Они были пойманы между императором и дубовой дверью. Тут мало что можно было сделать. Феон первым протянул руку, Григорий принял ее. Впервые за долгие годы братья коснулись друг друга, и Константин, вскрикнув от радости, прижал их к себе. Но он не видел их глаз, взглядов, которые встретились, удержались, разошлись.

– Идите теперь, – сказал император, – в братской дружбе и с Божьим делом.

Он повернулся, громко призывая слуг. Отдернув руки, будто от заразы, Феон и Григорий вышли из зала. В узком коридоре им пришлось посторониться, пропуская слуг, которые спешили на зов Константина.

– Что ж, брат, – произнес Феон, – прислушаешься ли ты к словам нашего государя? Расстанешься ли со мной миром?

Григорий оглянулся. Слуги прошли, они были одни в темном коридоре.

– Я прислушаюсь к некоторым, Феон, – столь же тихо ответил он. – Есть только один враг, с которым должно сражаться – сейчас. Однако знай: устоит город или падет, но оба мы избежим грядущего, я найду тебя, и тогда наступит расплата. – Он подался ближе, сжал руку брата совсем другой хваткой. – Ибо у тебя есть то, что принадлежит мне.

Как ни странно, Феон не чувствовал страха. Еще когда оба были детьми, он уяснил, что никогда не сможет превзойти брата в силе. Но узнал также, что есть много способов победить человека.

– Тогда иди, Григорий. Иди к началу или концу мира. И узнай еще раз, что есть связи, которые не способен разорвать даже сильнейший из мужчин.

С этими словами он вышел в дверь, которую оставил приоткрытой слуга. Григорий дал ему уйти, прислушался к звукам за спиной, к голосам взрослых мужчин, разбуженных внезапно и потому столь же капризных, как дети. Потом он услышал за ними другой звук – грохот, принятый поначалу за выстрел пушки, но сообразил, что это низкий раскат грома. «Идет буря», – подумал Григорий, пожал плечами и пошел ей навстречу.

24 мая: сорок восьмой день осады

– Обрушится ли эта буря на нас, друг мой, или пройдет мимо?

Хамза не сразу обернулся на вопрос Мехмеда. Стоя у входа в большой отак своего владыки, он перевел взгляд с выходящего Совета – Кандарли Халиля и Исхака-паши, уходящих с заговорщицкими улыбками на запад.

– Там уже играют молнии, благороднейший. Но пока она не движется сюда. – Он опустил полотнище, когда донесся новый удар грома. – Однако я предпочел бы, чтобы она пришла. Сам воздух требует ее. Кажется, будто весь мир готов взорваться.

– Ты хочешь еще дождя? – покачал головой Мехмед. – Разве ты не слышал, что десять моих янычар погибли, когда на них обрушилась мокрая траншея? – Он вздрогнул. – Плохой знак, когда люди тонут на суше.

Хамза повернулся к столу, посмотрел на сидящих за ним двоих мужчин. Заганос-паша, самый верный военачальник султана, самый пылкий сторонник войны, почти незаметно покачал головой. «Не позволяй ему читать знаки. Не дай ему уйти во мрак еще глубже».

Хамза перевел взгляд на другого мужчину. На Мехмеда. Тот изменился за семь недель осады. Его напряженное лицо истончили борьба и сомнения. Но сильнее всего перемены виднелись в его действиях, его поступках. Если б два советника, которые сейчас вышли из шатра, призвали его к снятию осады, возвращению в Эдирне и роспуску армии несколько недель назад, Мехмед выгнал бы их из шатра криком и даже, возможно, ударами бастинадо. Все видели, как он обошелся с опальным Балтоглу. Вместо этого султан отпустил Халиля-пашу и Исхака-пашу – осторожных людей, которых он ненавидел, людей его отца – с пожатием плечами, иншалла, бормоча, что обдумает их добрый совет.

Хамза не хуже Заганоса знал, что нельзя позволять султану надолго задумываться над такими знамениями, как утонувшие янычары. Его – как и любого человека – настроение могло измениться с одной мыслью, с фокусом на успехах вместо неудач. И в этом Мехмед тоже удивлял своего главного сокольничего, ставшего адмиралом. Хамза считал его наивным в путях войны, владеющим только книжным знанием, лишенным практики опыта, мечтающим о великих героях прошлого, Александре и Цезаре, не понимая, как стать похожим на них. Однако за семь недель Мехмед показал себя их достойным соперником. Именно он разделил свои силы, чтобы атаковать город со всех сторон; он командовал кораблями, которые прошли по земле в Рог и обошли греков с фланга; он изучал действие пушек и рассчитал углы и траектории, необходимые для обстрела охраняющих бон кораблей поверх стен нейтральной Галаты. Он принимал советы от мастеров – еще один признак хорошего командования и взросления, – но побуждение, толчок, команда исходили от него.

Мехмед стал солдатом. Вырос в мужчину. Однако же, как и многие, кто сбрасывал жар молодости ради холодного рассудка, он был весьма склонен к сомнениям. Минуло семь недель – а все его побуждения и изобретения не привели к успеху. Бон по-прежнему не дает самым большим кораблям войти в Рог. Стены, которые разрушают его пушки, заделывают деревянными палисадами, и греки защищают их с той же энергией, что и камень. Его галереи обнаружили и взорвали, его башню пожрал огонь. Воины Аллаха волнами бросались на штурм, но знамя Пророка взвилось над бастионом только раз… и всего на мгновение.

Хамза смотрел на султана, размышляя, как начать, как побороть сомнения, оставленные двумя старыми пашами, как мешок мусора на столе. Он колебался, подыскивая слова… и тут в лагере почти одновременно начали свой призыв два муэдзина. У обоих были прекрасные голоса – один с огнем молодости, с драматичной страстью в восходящих нотах; второй, старший, с голосом как шелк, чей призыв звучал почти обольщением. У каждого были свои сторонники. И когда трое мужчин сняли тапочки, встали на колени, коснулись лбами пола и начали шептать молитву: «Господь велик. Господь велик. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Пророк Его», – Хамзе показалось, что смесь этих призывов – именно то, что требуется Мехмеду. Огонь, сдержанный размышлениями. Сталь, обернутая шелком.