Феникс в полете - Шервуд Смит

Эводх заговорил снова, глядя сквозь Омилова; голос его звучал почти задумчиво.

– Существует великое множество разновидностей боли, и во всех заметное место играет страх.

Ассистент повернул на пульте рычажок, и до Омилова донеслось слабое гудение. Что-то засвербило в голове, прямо за глазами.

– Можно выделить несколько основных типов страха: в первую очередь «падение»... – Омилов ахнул, когда кушетка, казалось, выпала из-под него, – «неожиданные громкие звуки»... – Голова содрогнулась от близкого взрыва, и он даже ощутил кожей взрывную волну, – «удушение»... – Весь воздух в помещении разом куда-то исчез, и задыхающиеся легкие свело острой болью. – К основным типам относится также страх перед неизвестностью, который ты уже начинаешь испытывать. Имеется еще множество более сложных и индивидуальных видов страха, каковые я намерен выявить и использовать на протяжении твоего преображения. Умовыжималка обеспечивает и другие эффекты, которые помогут мне в моих изысканиях. Так, я могу вовсе отключить любое из твоих чувств...

Одно за другим каждое из чувств Омилова исчезло и снова вернулось: зрение, слух, осязание, ориентация...

– ...но я могу и усилить их.

Внезапно металлическая сетка, на которой лежал Омилов, сделалась невыносимо холодной, а легкое дуновение вентилятора, казалось, сдирало с него кожу. Кислый запах собственного пота и странные, зловонные запахи двух должарианцев затмили собой все остальные. Удары его собственного сердца отдавались в ушах грохотом стартующего звездолета. Эводх наклонился и легко провел ногтем по животу Омилова: тому показалось, будто его пронзили раскаленным железным прутом. И тут боль вдруг исчезла. Омилов ощущал только вкус крови во рту от прокушенной губы – наверное, он пытался остановить зарождавшийся в нем вопль. Ничто в его жизни не подготовило его к должарианской технологии боли.

Эводх помолчал немного, глядя на него сверху вниз.

– Ваша культура считает, что страх перед смертью сильнее всего. Мы, должарианцы, знаем, что это не так. Страшнее всего боязнь не умереть, продолжать жить даже тогда, когда тело, в котором ты с удобствами жил столько лет, разрушено и не подлежит восстановлению.

Он взял с тумбы маленький металлический цилиндрик, из нижней плоскости которого торчала игла, и покатал между пальцами. В движениях его не было ни капли показухи – скорее, непроизвольные жесты мастера своего дела, и это страшило гораздо больше, чем открытая угроза.

– Вот тут и начинается настоящее искусство. Жаль, что как объект его ты не сможешь оценить его завершения.

Гудение умовыжималки усилилось, и Омилов разом утратил контроль над своим телом. Он сохранил способность чувствовать, но пошевелиться уже не мог. Все опять заполнил кислый запах, и он понял, что это не выдержал его желудок. Стыд, злость и ужас захлестнули его. Эводх поднес цилиндр к его лицу.

– Мы начнем со стимуляции тройничного нерва. После у тебя будет возможность говорить – если ты, конечно, захочешь.

Страх Омилова достиг своего предела, когда он осознал свою полную беспомощность. Даже при желании ему уже не остановить пытку, предав своих. Он успел еще вознести короткую молитву Несущему Свет, а потом игла вонзилась ему в щеку, и невыносимая боль, равной которой он никогда еще не испытывал, затмила все остальное.

* * *

Следом за остальными Грейвинг вышла из-за складки драпировок и тут же застыла. Даже эйя замерли на мгновение – возможно, они просто реагировали на эмоции остальных.

Аванзал перед входом в Зал Слоновой Кости был устлан мягким ковром темно-голубого цвета, украшенным вышитыми золотом солнцами и древними символами. Высокие стены с равными интервалами прерывались витражами, вобравшими в себя все стили тысячелетнего развития искусства. Высоко над их головами парила под потолком огромная хрустальная люстра – перевернутый вниз головой фонтан искрящегося света.

В дальнем конце зала виднелись две десятиметровых дверных створки, украшенные абстрактными резьбой и инкрустацией. На противоположном конце, недалеко от того места, откуда они вышли, из мозаичного пола вырастала легкая спиральная лестница, ведущая на балкон. Казалось, в ней не найти и двух одинаковых, изваянных из редкого камня ступеней. Невозможно было сказать, на чем они держатся: она висела в воздухе словно застывшее изображение взлетевшей с поверхности тихого пруда птицы.

И по всему залу произвольно, в гармоничном беспорядке стояли пьедесталы, на которых красовались произведения искусства всех видов и эпох; другие висели по стенам.

Грейвинг медленно огляделась по сторонам, потом еще раз, медленнее. Первый взгляд на все это великолепие буквально оглушил ее. Она ошеломленно разглядывала предмет за предметом, пытаясь запомнить каждый, чтобы вспоминать это, когда она вернется в обычный, убогий мир – то место Вселенной, где ей полагалось находиться. «Красота» была для нее еще одним из тех слов, которые утратили свой смысл – и все же она, эта красота, существовала, окружая её со всех сторон дарами неизвестных ей культур, творениями давно умерших мастеров. Внезапно ей захотелось знать имена всех этих художников, хотя глаза её щипало, и ей было трудно читать надписи на маленьких табличках. Вот она, вечность. Ей такое не грозит.

Странное чувство безысходности овладело ею. Если не считать каких-то смутных воспоминаний раннего детства, жизнь её лишена была красоты – а она в отместку отрицала само существование этой красоты. Она оглянулась, пытаясь сквозь затуманившую зрение дымку найти Иварда. Её брат восторженно переходил от предмета к предмету, распихивая по карманам все, что подходило по размерам, а когда карманы набились доверху – просто в охапку.

Локри тоже носился вдоль стендов с необычной для него резвостью, наугад хватая все, что подвернется под руку. Он оступился, налетел на статуэтку из дутого стекла – та сверкнула, падая, радугой сумасшедших красок и разлетелась на мелкие осколки.

– Вот черт! – раздраженно воскликнул Локри, и Ивард хихикнул.

Грейвинг все это показалось каким-то надругательством, и она отвернулась. Горечь её усилилась от того, что в смехе Иварда ей послышался тот самый цинизм, которому она сама учила его – для самообороны. Это никогда не было в его духе.

Внимание её привлек маленький серебряный предмет на матово-черном фоне – прямо у её плеча. При ближайшем рассмотрении это оказался округлый медальон с выгравированной на нем раскинувшей широкие крылья птицей. Гравировка где-то стерлась, а где-то потемнела, но даже так в парящей птице ощущались своеобразные мощь и величие. По периметру медальона шла надпись совершенно незнакомыми округлыми буквами.

Она нагнулась прочитать табличку, и по всем нервам её пробежала искра возбуждения, когда она увидела слова: «...с Утерянной Земли».

Не обращая внимания на боль в раненом плече, она подняла руку и сняла медальон со стенда. Тяжелый металл холодил руку. Серебряная птица – Грейвинг. С Утерянной Земли.

Ее пальцы сомкнулись на медальоне, потом она обернулась посмотреть на остальных. Многие стенды уже опустели. Ивард с Локри сновали взад-вперед вдоль противоположной стены; Монтроз не спеша прохаживался между стендами, тщательно выбирая.