Дневники Зевса - Морис Дрюон

Одним из самых суровых испытаний для Геракла, пока он спускался по склонам Азии, стал выбор правильного решения. До этого он лишь подчинялся приказам; на сей раз ему предстояло сделать собственный выбор; поступок зависел только от его воли.

Спустившись к подножию Кавказа, он принял решение.

«Сказанное в первую очередь касается нашего отца Зевса. Не сообщить ему значило бы способствовать осуществлению пророчества. Могу ли я жаловаться на Зевса? Могу ли упрекать за то, что он меня породил? А что станет со всеми моими трудами при другом владыке? Нет, я не стану пособником того, что ему угрожает».

И он велел передать мне Прометеево прорицание.

Настал мой черед призадуматься. Фетида! Я был весьма далек от мысли, что она может таить для меня угрозу, но зато был весьма близок к тому, чтобы ответить на ее призывные взгляды. Переглядываясь, мы уже обо всем договорились.

Дочка старого Нерея и очаровательной Дориды, Фетида (не стоит путать ее с Тефидой, ее теткой, супругой Океана, титанидой) была предпоследней из семидесяти семи Нереид и, без сомнения, самой красивой, самой обворожительной, самой взбалмошной, самой страстной. А также самой честолюбивой, хотя в глаза это не бросалось.

Все боги за ней ухаживали; она отвадила всех, то обескураживая их, то дурача, то уязвляя. Мой брат Посейдон двадцать раз гонялся за ней на своей морской колеснице, и двадцать раз эта проворная волна ускользала от него, оказавшись быстрее, чем его кони и тень трезубца. Однако сам я встречал ее беспрестанно, она будто нарочно оказывалась на моем пути и отнюдь не враждебная или напутанная, совсем даже наоборот. То она купалась, распустив волосы по волнам меж двумя молами порта, который я явился торжественно освятить. То оказывалась красивой торговкой на рыбном рынке. То плескалась пальцами в фонтане, из которого я утолял жажду. То возле какой-то деревни на отшибе медленно шла с веретеном в руке, закутав голову покрывалом. То задумчиво сидела на ступенях храма, построенного на высоком мысу. Фетида обладала даром, искусством и вкусом к перевоплощениям. Стоило мне спросить дорогу у юного пастушка, что следил за своим тонкорунным стадом, обратившись лицом к морю и опираясь о свой высокий посох, как ко мне оборачивалась смеющаяся Фетида, чья юная грудь проступала из-под пастушьего плаща. Мы присаживались ненадолго друг подле друга; она опиралась затылком о мое колено, поднимала ко мне свои продолговатые сине-зеленые глаза, отражавшие небо, и подставляла уста цвета абрикоса.

— Хочу быть только с тобой, буду только с тобой, — шептала мне она.

И запускала в мою бороду точеные нежные пальчики.

Трудно сопротивляться столь очаровательным авансам. А впрочем, зачем сопротивляться? Я не ждал ничего дурного от таких легких увлечений. Если бы не мои многочисленные заботы да не упрямая слежка Геры, я бы уже наверняка насладился ею. Если бы я и вернулся опять к богиням и нимфам, оставив своих дорогих, требовательных смертных, то, без сомнения, лишь ради Фетиды. Она походила на возлюбленных моей юности, или же я льстил себе, что она на них похожа. Она была нечаянным цветком, распустившимся накануне осени, иллюзией апреля посреди моего октября. Я следил за ее расцветом и вот-вот собирался его сорвать...

И тут от Геракла приходит Прометеево прорицание. Да, я призадумался, а потом стал раздраженным, или, скорее, несчастным. Стоит ли доверять этому пророчеству? Не таит ли оно какую-нибудь новую ловушку, подстроенную моим изобретательным кузеном? Столь неожиданная забота осужденного о своем судье казалась мне весьма странной. Надо ли думать, что Прометей по прошествии стольких веков пришел к другим чувствам, нежели ревность, ненависть и желание отомстить? Надо ли думать, что вопреки цепям и мукам Прометей в конце концов принял мировой порядок таким, какой он есть, и даже решил способствовать ему из своих оков? Ведь иначе, если он и вправду считал свое предсказание верным, ему достаточно было промолчать и подождать немного.

А Фетида? Накануне она была в моих глазах лишь приятным обещанием, забавой, украшением жизни. Теперь, когда она представляла собой возможную угрозу, когда на нас обрушился запрет, она стала мне просто необходимой. Обдувавший меня ветер нес аромат волос Фетиды. У кобылицы с развевающейся гривой, прискакавшей из глубины равнин, были удлиненные глаза Фетиды. Фетида была повсюду, потому что не шла из моей головы.

В конце концов, Прометей мог и ошибиться. Он отнюдь не безупречный предсказатель. У меня были сыновья от самых высоких богинь, от самых пылких нимф, от самых амбициозных земных женщин, и ни один никогда не проявлял ни способности, ни желания свергнуть меня. Чего же мне бояться от ребенка, которого может подарить мне хрупкая Нереида?

И даже если опасность существует, почему бы не встретиться с ней лицом к лицу? Разве я, царь богов, не способен превозмочь запрет?

Я вовремя заметил склон, на который ступил. Если и была западня, то именно здесь, и я сам себя в нее загонял. Я собирался совершить ошибку такого же рода, как и та, за которую был осужден Прометей.

Нет! Каким бы царем я ни был, я не притязал на то, что могу по своей прихоти отвратить предупреждение оракула, отменить объявленную неизбежность и повернуть в свою пользу всемирное равновесие.

Или я соединюсь с Фетидой и потеряю свою державу, или откажусь от Фетиды и останусь царем. Мне не нужно было, выбрав одну из частей, дожидаться осуществления другой.

У меня был выбор.

Меня не без причины называют осторожным Зевсом. Я остался царем.

Ах, Прометей, Прометей, какую великую услугу ты мне оказал! Ты, бог человека, ты, суть человека, открыл мне благодаря своим человеческим глазам, что любой ненужный поступок порождает опасность и что нам надо сохранять меру в отправлении наших самых естественных потребностей.

Нуждался ли мир в лишнем боге? Все стояло на своих местах. Герои, наполовину боги, наполовину смертные, были, конечно, необходимы народам земли, но не новый бог для Вселенной. Тот, которого я породил бы с Фетидой, был бы богом бесполезным, а стало быть, пагубным. И равновесие, нарушенное его появлением, могло бы быть восстановлено лишь после гигантской смуты и моего собственного исчезновения.

Да, Прометей, ты вразумил меня, чтобы я вразумил твой собственный род, единственный, способный сознательно согласиться с мыслью, что мы должны ограничивать наше размножение, чтобы не разрушить с трудом достигнутую гармонию.

И еще ты с твоей человеческой памятью напомнил мне о необходимости жертвоприношения, то есть добровольного отказа от части того, чем обладаешь. И если наш удел — власть, не обязательно приносить в жертву быка; гораздо чаще приходится жертвовать любовью.

Но главное, главное, Прометей, ты с твоим знанием людей научил меня свободе — этой способности постоянного выбора между двумя неизбежностями.

До пророчества, которое ты сделал для меня, все оракулы, и особенно оракулы Великой праматери, говорили более или менее ясными словами: «Сделай это... Следуй этим путем... Соверши такой-то поступок... Не совершай такой-то...» Либо запреты, либо приказы. Твой же оракул, Прометей, звучал иначе и обладал новым смыслом. «Если ты сделаешь это... Если ты сделаешь то... Ты можешь сделать либо то, либо другое. Знай лишь, к чему это приведет. И осуществи как можно правильнее свою свободу выбора».