«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Обдумывая то, что уже написал, я обратил внимание, что в моих воспоминаниях за этот год совершенно отсутствуют посещения каких-либо театров, концертов и кинематографов. Значит ли это, что мы с тобой никуда не ходили? Как будто да: во всяком случае, выходили очень мало. Мои занятия поглощали весь день с утра до вечера.

Я очень старался расчистить свое время; как будто тогда же я отказался от Коммунистического университета[446], передав руководство занятиями Владимиру Ильичу Котовичу. Все мои ассистенты очень жалели об этом и были правы: со мной считалось правление Коммунистического университета, а после моего ухода занятия по математике не продержались и года. Точно так же я оставил и Институт путей сообщения — именно из-за сообщений: не было никакой возможности тратить два часа на хождение в Марьину рощу ради одного часа занятий и того ничтожного вознаграждения, которое они давали. Только и это не помогло. Университет с регулярным ежедневным присутствием в деканате (плюс всевозможные комиссии плюс вечернее преподавание) уже был достаточен, чтобы поглотить все силы. К этому надо прибавить ГУС, Астрофизическую обсерваторию, Геофизический институт, Институт научной методологии, Госиздат, Научно-техническое управление ВСНХ, Институт научной философии, куда я регулярно ходил[447], плюс Курскую магнитную аномалию и свою личную научную работу.

Поэтому я оказался совершенно не в состоянии ходить с тобой в театры так часто, как мне хотелось бы. К тому же измененный порядок выдачи билетов сделал довольно трудным их доставание: чтобы попасть в кинематографы, нужно было постоять в очереди часа два. Я помню, ты заставила меня пойти с Иваном Григорьевичем в «Колизей» на Чистых прудах, чтобы посмотреть какой-то африканский охотничий фильм. Мы начали стояние в очереди за пятьдесят метров от входа; еще через час были на лестнице внутри здания; еще через полчаса попали в залу. Фильм был интересный, длился час, ничего другого не показывали; мы вернулись совершенно измученные. Иван Григорьевич любил зрелища и развлечения и мирился с этими неудобствами, но у меня не было такой ясности духа, и я решил больше не влезать в такие истории.

У меня есть воспоминание о нескольких фильмах, которые мы видели, но я не могу сказать, имело ли это место в тот год или следующие. Помню, что в большом кинематографе на Тверской был объявлен фильм «Атлантида»[448] по роману Пьера Бенуа, который мы только что прочитали. Роль Антинеи исполнялась знаменитой польской танцовщицей Наперковской, которую я видел в Париже на сцене в Opéra-Comique[449], Одеоне[450] и, кроме того, в фильмах («Les Vampires»[451]), где она была великолепна. Я подробно расписал тебе, как она танцевала и какой была, а ты ответила: «Да, но Айседора Дункан…» Увы, в фильме мы увидели отяжелевшую женщину с остатками красоты (для меня, поскольку когда-то я видел эту красоту), но ты отрицала даже остатки ее. Становился совершенно понятен отказ монашествующего офицера от ее прелестей и становилась непонятной зала с орихалковыми[452] статуями. После этого фильма ты совершенно утратила доверие к моему артистическому вкусу.

Помню также сборный концерт в консерватории, на который мы попали. Запомнился мне он особенно из-за двух обстоятельств: среди прочих пела Нежданова — как всегда, очень хорошо, и, растроганный, а главное, каботинствующий, Александр Львович подошел к эстраде, попросил ее руку, прижал к щеке, пролил несколько слез и произнес: «Спасибо». Но главное, что мне запомнилось: конферансье, один из профессоров консерватории. Этот господин в безукоризненном фраке, в безукоризненном белье, явно презирал новую демократическую публику, что старался показать всем своим видом, всем своим тоном, вежливым и корректным, но… Будь моя воля, я вышиб бы его в два счета[453].

Я не смог достать те материалы, на которые рассчитывал, и мне придется излагать события в высшей школе 1921–22 года по памяти. Я уже говорил о том печальном состоянии, в котором находились высшие учебные заведения, но не упомянул еще о положении студенчества. В теории студентам полагались стипендии, общежития, учебники и т. д.; на деле стипендии были ничтожны, пайки недостаточны и в качестве общежитий были предоставлены дома без окон и дверей. Трудно сказать, отчего это происходило. Наверху, несомненно, все были полны доброй волей (я имею в виду Совнарком и ЦК партии), но, когда дело спускалось вниз для осуществления, все менялось, и практика весьма отличалась от теории.

Между тем студенчество — и пролетарское, и непролетарское — несомненно хотело работать. Мне много раз приходилось с этим сталкиваться, и помню, как в ГУС М. Н. Покровский был невероятно поражен, что представители пролетарского студенчества вполне поддержали меня, когда я требовал более серьезного отношения к нуждам высшей школы. Один из них сказал: «Я — рабочий и, когда являюсь на работу, привык находить в надлежащем виде орудия труда и достаточное количество сырья. Меня послали в университет, и я ничего на месте не нашел. Все время нам кивают на них (он показал на меня), но мы умеем разобраться, в чем дело, и находим, что товарищ (кивок на меня) совершенно прав». Мне очень часто хотелось понять, в каком же месте механизма начинается этот странный саботаж. В голове Луначарского, если у него была таковая, или у него на языке? Или в голове у Покровского? Часто возникало желание взять палку и стучать по этим головам.

Во всяком случае, совершенно нестерпимое положение высшей школы вызвало серьезное брожение среди профессуры. Пока шла гражданская война, мирились со всем и делали свое дело, делали с героизмом, сами не замечая этого героизма. Кого из своих коллег я ни припомню, мысленно вижу людей изможденных, голодных, больных, но ежедневно месящих снег от Щипка до Марьиной рощи, чтобы дать молодежи некоторую долю знаний. Раз я встретил Алексея Константиновича Власова, который как раз шел из Института путей сообщения в Институт народного хозяйства и тащил на плечах пуд картошки, чтобы забросить по дороге домой. Встреча имела место на Мясницкой. «Несу жизнь и смерть», — сказал он мне, и, действительно, он нес и то, и другое. Его сердце было в очень плохом состоянии, не могло выдержать этого существования и действительно не выдержало.