Блудное чадо - Дарья Плещеева

Но именно он первым услышал тот особый летящий перестук копыт на галопе, который ни с чем не спутаешь, и поднял голову, и вздернул подбородок, как будто этим мог отогнать мысль о невозможном.

Анриэтта, подскакав, даже не взглянула на него, а застучала левым кулаком в дверцу кареты. Дениза выглянула – и лишилась дара речи.

– Я вот что забыла тебе сказать! Я приеду, я обязательно приеду! Понимаешь? Соберусь в дорогу – и приеду к тебе! – быстро заговорила Анриэтта. – Ты жди меня, слышишь? Я приеду в Москву! Мы совсем ненадолго расстаемся! Жди, слышишь?

Разворачивая коня, она задела коленом Шумилова. Тут уже взгляда не удалось избежать. Он был короткий – но такой, в который могла бы вместиться вечность, и осталось немного места для улыбки.

И она умчалась, а он смотрел ей вслед. И не знал, что эта улыбка понемногу, очень неуверенно и осторожно уже преображает его вечно сомкнутые губы.

Странное это было путешествие.

То, что долгое, – полбеды, к этому все были готовы. То, что сильно мешала дорожная распутица, тоже никого не удивило – на то она и осень. И зима тоже не огорчила – после осени и должна была наступить зима, куда от нее денешься. Вот только много денег ушло на теплую одежду, на тулупы и сапоги, на меховое одеяло для Денизы. Но они с каждым днем все более приближались к Москве.

Воин Афанасьевич беспокоил московитов.

Он молчал.

Сперва это всех устраивало – о чем прикажете говорить с шалопаем, который чуть было не натворил опасных глупостей? Но потом Ивашка стал приглядываться и потихоньку сказал Денизе, что чадушко, видно, умом повредилось.

У Денизы были свои тревоги. Она боялась преждевременных родов. Еще ее беспокоило, что она за время путешествия стала забывать русский язык. Не то чтобы она боялась свекрови Марфы Андреевны – со свекровью она научилась ладить. Она деток своих боялась! Они-то ведь только по-русски лепечут. Варенька уже совсем большая, шести годочков, ее уже учат молитвам и вышивать простые узоры. Митеньке пять – должно быть, все лето носился босиком по саду, верхом на хворостине, воображая себя лихим наездником, и махал деревянной сабелькой – не может быть, чтобы дед Авдей ему сабельку не выстругал. А теперь лепит с соседскими большими парнишками снеговиков…

А Воин Афанасьевич был в своем уме, он только готовился к встрече с отцом. Царевиче-Дмитриева более не было – он опять превратился в Кокенгаузен, потому что, замирившись со шведами, государь вынужден был отдать им все то, что было завоевано и принадлежало России по Валиесарскому перемирию. На сей предмет состоялись переговоры в местечке Кардис, что между Ревелем и Дерптом, и был заключен Кардисский мир. Это случилось примерно через год после того, как Воин Афанасьевич сбежал в Европу. Так что Афанасий Лаврентьевич, скорее всего, был в Москве, при государе.

Он каждый день разыгрывал в голове эту встречу. И картина, которую писал господин ван Рейн, все более оживала, наполнялась теплом, запахами двора и топящейся печки, звуками, обычными во всяком хозяйстве, – скрипом дверей, грохотом уроненной возле печи вязанки дров, голосами домашней живности, дребезжанием упавшей посудины. Все это воскрешалось таким, каким было в детстве.

И уже не Воин Афанасьевич созерцал картину, а картина подстраивала его под себя.

На последнем куске пути, в Смоленске, кучера отпустили, а Ивашка с Петрухой попеременно садились на козлы. Тащились медленно – ставить карету на полозья уже не имело смысла, а на колесах по укатанному снегу ехать надо осторожно. Хорошо хоть карету не трясло, и Ивашка уже меньше беспокоился за Денизу.

– Мы ведь через Замоскворечье поедем? – спросил он Шумилова. – Так надо бы женку мою к матушке завезти и там оставить.

– Добро, – ответил Шумилов.

Тогда-то, на можайской дороге, Воин Афанасьевич, не поняв, отчего Ивашка свернул вправо, соскочил с козел и далее пошел пешком.

– Сдурел, – сказал Петруха.

– Ты, Ванюша, вези жену домой, мы с ним сами управимся, – велел Шумилов.

Воин Афанасьевич шел, глядя себе под ноги и мало беспокоясь о тех, кто доставил его в Москву. Это было сейчас необходимо – не ехать, а идти, потому что тот, с запаршивевшей головой и в каких-то невообразимых опорках на босу ногу, тоже шел; это было правильно.

Ходить ему доводилось редко, возле Дорогомилова он уже еле ноги волок. Упав, даже не сразу встал – лежать было так славно!

Однако его ждал Афанасий Лаврентьевич – постаревший, поседевший, с кроткой улыбкой, точно такой, как на картине. Воин Афанасьевич встал и потащился дальше.

Шумилов и Петруха издали следили за Воином Афанасьевичем.

Перейдя по льду реку, он выбрел на Арбат, который ныне велено было звать улицей Смоленской. И пошел все прямо, прямо, туда, где, по его разумению, должен был быть Кремль. Вышел он на Воздвиженку – и уже оттуда увидел кремлевские башни.

До Кремля оставалось менее версты.

Шумилов молча смотрел в спину Воину Афанасьевичу.

Петруха вообразил, чего теперь стоил ему каждый шаг, и содрогнулся.

Дойдя до Троицких ворот, Воин Афанасьевич перекрестился и, получая тычки и ругань от спешащего народа, медленно вошел в Кремль.

– Слава те Господи, – сказал Шумилов. – Доставили в целости и сохранности. А теперь пускай государь решает.