И солнце взойдет. Он - Варвара Оськина

– У каждого из нас хоть раз просыпается комплекс Бога, отчего мы начинаем творить чудеса направо и налево.

– Ты тоже?

– Да.

– Не знала, что ты филантроп.

– Это всё потому, что на золе и пепелищах всегда растёт буйная и крепкая трава, – тихо протянул Энтони и швырнул в урну обрезок снимка.

Рене промолчала, обдумывая услышанное. Она прикусила губу и внимательно посмотрела на нахмуренный профиль, а тот вновь склонился над клавиатурой, пока пальцы будто сами наигрывали пассажи. «Что же ты такое, Энтони Ланг? Что случилось в твоей жизни, раз вместо тебя остались одни только угли? Чёрные. Остывшие. Холодные, как вот эти самые руки. Какой же силы был огонь, чтобы спалить подобную личность. И насколько силён должен был оказаться ты сам, дабы воскреснуть. Ох, доктор Ланг, вы настоящий остров жутких сокровищ».

– И что… чем закончился эксперимент с Богом?

– Банальной истиной, из которой я кое-что понял.

– Что именно?

– Я не Бог, – равнодушно бросил Энтони, а потом вдруг хохотнул как-то зло и безнадёжно. – Впрочем, многие хирурги считают, что в операционной мы есть Альфа и Омега. Глупцы. На самом деле, это лишь буквы в греческом алфавите, которыми они выписывают себе грамоты о заслугах. А должны бы гравировать имена на могилах.

Ланг раздражённо передёрнул плечами, отчего аккорд вышел смазанным и ещё более фальшивым. Рене же спросила:

– Когда умер твой первый?

– В четырнадцать, – быстро ответил Ланг, словно только и ждал повода рассказать. – Соседский щенок. Тогда я решил стать врачом.

Помедлив секунду, она разочарованно покачала головой.

– Обманываешь.

Энтони прервал музицирование и вдруг резко повернулся, чтобы взглянуть прямо в глаза.

– Даже если и так? – Он сжал губы и, кажется, побледнел ещё больше. – Это не меняет факта: у меня не было ничего, и он умер. Будь всё, и он умер бы так же. Это жизнь. Что-то должно произойти, дабы мы шагнули вперёд. Увы, но люди устроены так, что лучше работает метод кнута, нежели пряника. Оставшиеся от удара шрамы не дают забыть, а значит, не дают совершить ту же ошибку.

Виктория… Что же, правдивость слов Энтони оказалась отрезвляюще острой. Она рванула по старым ранам, отчего руки сами потянулись к лицу, где вспыхнула нить горячего шрама. Сердце же заныло так тоскливо и остро, что Рене не выдержала. Уткнувшись носом в твёрдые колени, она позорно громко всхлипнула. Затем ещё и ещё, пока не разревелась окончательно.

– Поплачь, – шёпот раздался где-то совсем рядом, и заплетённых волос коснулись знакомые прохладные пальцы. – Поплачь и станет легче.

– Когда? – Рене не представляла, как в череде судорожных вздохов смогла выдавить хотя бы слово. Но узнать ответ было так важно, словно он должен стать спасательным кругом. Эдаким маяком на берегу, где больше не будет мучить глухое чувство вины.

– Когда-нибудь потом, – вновь пришёл вздох и шёпот, – но обязательно станет.

И Рене потянулась за ним – за шелестом голоса, который обещал утешение. Резко дёрнувшись в сторону, она обвила руками длинное туловище, в груди которого успокаивающе колотилось живое сердце, и с беззвучным воем спрятала лицо в вязаном джемпере. От него веяло мятой и кабинетной пылью, тем самым запахом, от которого всегда становилось чуть легче. А Рене вдруг поняла – она верит. Что бы ни натворил Энтони, каким бы ни был жестоким, упрямым и вредным, ей нельзя в нём сомневаться. Ни на секунду, ни на мгновение, ибо он – всё, что у неё теперь есть.

Она не знала, сколько времени так просидела. Свитер давно промок, а от позы уже болела спина, только большая ладонь по-прежнему гладила по волосам. И лишь когда Рене едва заметно пошевелилась, где-то в груди Энтони сердце незаметно ухнуло немного громче, а потом вернулось к прежнему ровному ритму.

– Что теперь будет? – повторила Рене свой самый первый вопрос, а потом с удивлением поняла, что больше не плачет. Просто сидит, уткнувшись куда-то в твёрдое плечо, и, пожалуй, слишком сильно сжимает нервными пальцами чёрную ткань. Наверняка растянула…

– Комиссия и слушания, – тихо отозвался Ланг. – Но тебе ничего не грозит. Уже нет.

– Я должна… – она собиралась было добавить про ответственность, решения, опыт… Однако Энтони резко отстранился, словно его разозлила эта настойчивость, а потом вовсе отвернулся, отчего из пальцев выскользнула ткань тонкой кофты. Рене удивленно моргнула, ощутив в руках холод и пустоту.

– Ты никому и ничего не должна, – процедил Ланг. – Должен я.

И это прозвучало настолько ультимативно, что Рене передёрнуло. Будто деревянный молоток ударил по подставке после оглашения приговора, и стало как-то не по себе.

– Иди домой. Хулахуп заменит тебя на осмотре, а с операциями я разберусь сам.

Энтони вновь принялся полировать чёртовы клавиши, очевидно, давая тем самым понять, что разговор и откровения на сегодня закончены. Рене тихонько вздохнула. Что она опять сказала не так? Однако спрашивать об этом было, конечно же, бесполезно. Скорее, горы заговорят, чем Энтони Ланг снизойдет до объяснений своего настроения. Так что, взяв с пианино позабытые «вишенки», Рене нацепила их на ноги и поднялась. В ступни немедленно впились тысячи мелких иголок, отчего захотелось поморщиться.

– Могу я попросить на завтра отгул? – спросила она, уже почти отвернувшись.

– Нет, – пришёл короткий ответ. А затем Ланг упёрся ладонями в деку, словно искал опоры, и договорил: – Это надо заработать, Рене. Заоперировать, зашить, осушить и отправить в палату дожидаться полного заживления. Только в этом случае можно надеяться, что швы не разойдутся, и образовавшийся котлован не поглотит в себе каждого следующего твоего пациента. Да, шрам останется, но падать вниз будет уже не так глубоко.

Повисло молчание, и Рене почти наяву увидела, как беснуются вокруг головы Энтони чёрные призраки. Они цеплялись за вечно растрёпанные волосы, кружили, словно терновый венец, и ныряли в провалы зрачков. Кладбище доктора Ланга было поистине страшно. И прямо сейчас он шёл туда, чтобы поговорить со своими ожившими мертвецами. Для Рене там не было места. Пока или же навсегда, решать будет Ланг. Ну а сейчас ничего не оставалось, кроме как тихо спросить:

– Тогда… до половины шестого?

– До половины шестого, – долетел голос из потустороннего мира.

Дорога до дома показалась Рене удивительно быстрой. Здания сменялись на влажные от недавнего дождя проспекты, подземный город – на яркий солнечный свет, а мысли Рене – на воспоминания. Она думала о запахе мяты, о пыли, о тонком джемпере, а где-то в растрёпанных волосах ещё блуждала чужая рука и перебирала плетение кос. Рене вдыхала запахи пустого автобуса, но чувствовала только мяту да шерсть. Её окружал шёпот и