Неистощимая - Игорь Тарасевич

А вечером уютный горел свет за ставнями храпуновского дома, пробиваясь в отдыхающий после грозы дом сквозь щели возле шпингалетов и сквозь маленькие, вырезанные в ставнях сердечки, – сквозь них можно было рассмотреть, что делается в храпуновской горнице, если б кто из любопытствующих решился бы перелезть через глухой забор и заглянуть в сердечко – не обращая внимания на полутораметровых кавказских овчарок: снежно-белого Шахтера, названного так, видимо, по извращенной логике, и серого с коричневыми подпалинами Космо. Что такое Космо, никто не знал на Охте, Серафим Кузьмич именно так пожелал назвать собаку, но все знали, что в прошлом году Космо разорвал трехлетнего мальчика, каким-то чудом проникшего на храпуновский двор – именно разорвал; когда прибежали, детская головка уже валялась отдельно от туловища. Так что сегодня, как и всегда, желающих перелезть через забор не нашлось, да и искреннее уважение к хозяевам помешало б, не будь даже на дворе собак, не обратить внимания на которых совершенно, значит, представлялось невозможным – собачки сами на раз обратили б на себя внимание.

Кстати сказать, ничего необычного приникший к сердцечку в ставне не увидел бы в храпуновской горнице.

За столом, покрытым белою узорчатой скатертью с камкой, сидела Катина горничная Стеша и дула из блюдечка обжигающий чай, время от времени поднимая руку, обламывая от висящей на самоваре гирлянды сушек одно за другим хрустящие звенья и отправляя их в рот. Тут же на столе стояли вазочки с вареньями и медом, и Стеша иногда брала серебряной ложечкой меду или же варенья из вазочки, пуская капли себе на подбородок; тут же вытиралась лежащим на коленях полотенцем, заодно им же промакивая пот на лбу, шее и полуоткрытых сейчас в кофточке грудях, в ложбинке меж которых покоился немаленький золотой крестик.

– Федор!

Явился Федор – неопределенного возраста малый в поблескивающей огнем алой шелковой косоворотке, подпоясанной поясом с кистями. Федор, не глядя на Стешу, махнул поклон от двери.

– Самовар! – приказала Стеша, словно бы ставшая, как в сказке Пушкина, не крестьянкою, но столбовою дворянкой или, подымай выше, вольною царицей.

Федор подхватил со стола самовар и тут же, невесть откуда, появился в его руках другой, пышущий жаром и испускающий темный сосновый дымок, пахнущий смолою и шишками; утвердил новый самовар на столе. Bыпитый самовар уже опять был у Федора в руках, а сушки – на новом самоваре; вот разве что на такое волшебство стоило поглядеть через сердечко. Федор вновь махнул от двери поклон и вытиснулся спиною в дверь. Стеша встала, отдуваясь, прошла за занавесочку в углу горницы, и тут же оттуда послышался дробный звенящий звук, словно бы не мощной струею, а сухим рисом сыпала с напором Стеша в ведро.

– Федор!

Федор явился и тут же вместе с ведром исчез. Серафим же Кузьмич отсутствовал на отдохновенном Cтешином чаепитии.

– Ne vous inquiétez pas, vous venez de ne vous inquiétez pas, je suis très à l’aise. Tout à fait![142] – почтительнейше говорил в эту самую минуту Храпунов по-французски.

– Peut-être un cigare? Quelque chose? Je peux offrir un grand Américain Havane, je viens de la semaine dernière a mon homme de Paris. Mais La Havane est située sur une île entre le Nord et l’Amérique du Sud. C’est là que le meilleur tabac du monde.[143]

– Oui, je sais, – с усмешкой, но столь же почтительно отвечал Храпунов; с чмоканьем он сосал обрезанный кончик толстой, с телячью сосиску, сигары, поднесенной в открытой коробке уже знакомым нам Альфредом Визе. – Еn exil, Alfred Karlovich, qui n’est pas connu…[144]

Визе, как и все в Питере, уже знал о произошедшем на набережной и теперь решил пойти ва-банк. Смелым на самом-то деле человеком оказался маленький немец Альфред Карлович Визе. Решил, значит, пойти ва-банк, что еще ему оставалось? Хотя Бог весть, может быть, что-то еще и оставалось. Уже на завтра были у него заказаны билеты на поезд в Варшаву…

Над креслами, в коих восседал Храпунов, круглая горела электрическая лампа, из-за чего в полумраке немчиковой гостиной свет играл лишь на волосах Храпунова, оставляя лицо его в тени и только резкие складки обозначая в нем; пылающий красный огонек такие же чертил резкие линии в воздухе, когда Храпунов, затянувшись, вел руку с сигарой в сторону – стряхивал пепел в зеленую малахитовую пепельницу на ломберном столике.

– Comment pouvez-vous être l’obtention de votre fille, Alfred Karlovich? J’espère qu’ils sont en bonne santé?[145] – спрашивал Храпунов из кресел.

Визе в ответ выпустил короткую фразу по-своему, на немецком. Сидел он напротив Храпунова почему-то в красной на лысине шапочке с черным хвостиком и в белой визитке с красным же выбивающимся из кармашка платком, в красных сапогах – так вот релаксировался Визе, сидел, значит, в этаком клоунском наряде, покачивал нервно ногой и пальцами постукивал по столику.

– Ась?! – с нажимом спросил Храпунов на немецкую фразу. Понимал ли Храпунов по-немецки, проживши несколько лет в Швейцарии, нам неизвестно. Вот по-французски понимал и отлично на французском разговаривал, это да.

– Говорю: в полном порядке пребывают, – поспешно произнес Визе на русском, снял феску и промакнул лысину платочком и тут же, словно бы вспомнив об обязанности, быстро перекрестился. – У нас принято, когда про детей спрашивают, Господа благодарить. Это я сейчас Бога славил. – Визе еще раз широко, по-православному, перекрестился: – Спаси, Господи.

Но видно было, что при произнесении имени Божия немчишка врет, в виду благодушествующего бывшего своего фабричного явно что-то другое он сказал, потому что во фразе прозвучало «Verdammten Schurken!» и «A murrain auf Sie!»[146]. Гость, похоже, не понимал по-немецки. А может, как мы вам уже сообщали, и понимал. Мало того, что жил Храпунов в Швейцарии. Он все-таки двенадцать лет перемешивал у Визе монпансье на фабрике «Русские конфекты», где инженерами и техниками служили исключительно немцы, мог и наслушаться немецкой речи. Запросто.

– Спаси, Господи, – тоже крестясь и не выпуская сигары изо рта, повторил Храпунов.

Белое лицо Визе теперь выразило неприкрытую тревогу.

– Так как же будет, Серафим Кузьмич? Чего ждать? – спросил он вновь по-русски.